История изнутри. Мемуары британского агента.

Локкарт Робин Брюс

Однако моя репутация пережила этот сарказм. Я не много узнал свою Москву.

Для Виленкина это не являлось трудным достиже нием. Считавшийся всеми щеголем в мирное время, он во время войны показал себя иудейским львом. И действи тельно он был самым храбрым евреем, какого я когда либо видел. Он был одним из первых, ушедших на войну добровольцев. Благодаря физической храбрости и недю жинному уму он был вскоре произведен в прапорщики. За отличие в бою он получил Георгия. С моноклем и гладко

выбритый в мирное время, он отрастил себе на войне великолепную бороду и усы. Когда произошла первая революция, он отдался душой и сердцем задаче убедить своих солдат продолжать войну. Его ораторский талант выдвинул его на пост товарища председателя армейского комитета, и

это он привел в С.Петербург военные части, подавившие первую большевистскую попытку переворо^ та в июле 1917 года. После большевистской революции 7 ноября 1917 года он примкнул к Савинкову и участвовал почти во всех заговорах против нового режима. Его пренебрежение опасностью доходило до безрассудной смелости, и я несколько раз предупреждал его о том риске, которому он подвергается. В июле 1918 года он был арестован в Москве как контрреволюционер. Он оказался в числе первых жертв официального терро ра, когда в порядке репрессий против покушения на жизнь Ленина 1 сентября 1918 года большевики расстре ляли семьсот своих политических врагов.

В течение весны и начала зимы 1914 года моя жизнь протекала деятельно и интересно. Я имел достаточно работы, чтобы не нуждаться. Мой интерес к России и ко всему русскому перешел почти в манию, и моя честолю бивая мечта сделаться самым осведомленным консуль^ ским чиновником в России была на пороге осуществ! ния. Я гордился тем, что австрийский генеральный кс сул попросил наш годичный отчет (в основном напис ный мной) для списывания его и выдачи в качестве ci го. В прошлом он всегда оказывал эту честь свое* германскому коллеге. Однако, если я проявлял признаки слишком большой самостоятельности, Бейли всегда при зывал меня к порядку. Такова уж моя судьба, что мной всегда ктонибудь помыкает. Мои удовольствия были очень ограничены — немного тенниса, случайная партия на бильярде и воскресный отдых на даче. Все же я не считал себя несчастным. Моя семейная жизнь была спо койна и безоблачна. Хотя я был последним человеком, за которого женщина должна была выйти замуж, брак при нес мне много хорошего.

В июне 1914 года мне пришлось опять до отказу повозиться с официальными приемами. Адмирал Битти и избранная верхушка командного состава Первой эскадры линейных крейсеров нанесли официальный визит Москве. Моложавая внешность самого юного из адмиралов со времени Нельсона чуть ли не заставила меня совершить

служебную оплошность. В парадном мундире и шляпе с плюмажем я по поручению Бейли отправился на вокзал встретить поезд и приветствовать Битти. Это была моя первая встреча с флотскими, и я мало был знаком со знаками отличия различных чинов морской службы. На платформе я встретил градоначальника, губернатора, ко мандующего войсками и других русских должностных лиц, которым я должен был представить адмирала. Поезд подошел, и из специального вагона вышел ожив ленный молодой человек, выглядевший не старше меня самого и которого я, разумеется, принял за флаг адъютанта Битти. Я продолжал ожидать выхода велико го человека, и в течение этого времени произошла не удобная пауза. Паузе положил конец мой предполагае мый флагадъютант.

— Здравствуйте, — сказал он, — я — Битти. Пред ставьте меня и скажите, с кем я здороваюсь.

Мне стало жарко и холодно. Когда я ему впоследст вии рассказал о своем смущении, он рассмеялся и принял это как комплимент.

В свою защиту я должен сказать, что русские были также поражены юношеским видом Битти.

Визит этот имел огромный успех. Сопровождавшие Битти офицеры, в том числе адмиралы Хальсей, Брок и некоторые другие, имена которых стали во время войны общеизвестными, внесли свежую струю в московскую жизнь. Их гладко выбритые румяные лица внесли в зной i ную атмосферу московского лета нечто новое и необычное. Квадратная челюсть Битти и надетая набекрень фуражка предоставили обильную пищу московским карикатуристам, которые были весьма довольны представив шемуся случаю противопоставить достоинства англий ского флота недостаткам своего собственного. Триумф достиг апогея во время выступления Битти на банкете, который давал ему город в Сокольниках, в большой

палатке. После скучных речей ряда ораторов английский адмирал встал и голосом, которого не мог бы заглушить шторм, сказал речь, взволновавшую до крайности тяже лых на подъем москвичей. До тех пор они никогда не видели адмирала, у которого не было бы бороды до колен. Военная мощь Великобритании быть может незна чительна, но британский флот на недосягаемой высоте. Теперь я часто удивляюсь, почему лорд Битти не занялся политикой. Такой голос, как его, разбудил бы даже пре

бывающих в спячке членов Палаты лоолов ъп а блестящее выступление, и визит в огромной ст7п^«° действовал поднятию английского престижа ^^^таи со" После этого наступила трагедия с быстротой оола бросающегося с поднебесья на свою добычу безжа ппг7 ная по своим последствиям. 28 июля был убит эгагетиог ФранцФердинанд, и если Лондон чувствовал себя в без опасности, то Москва с первой же минуты учуяла что взошла алая заря войны. Именно в это время и в моей семье произошла трагедия. В июне моя жена ожидала ребенка. Я собирался отправить её домой и даже написал своей бабушке, надеясь, что она согласится обеспечить необходимую финансовую помощь. Ответ получился сухой и решительный. Сама она рожала своего первого ребенка под переселенческой фурой в Новой Зеландии. В этих случаях место женщины около её мужа.

Врач, рекомендованный жене, был немец по фамилии Шмит, приятный симпатичный старик, давно пережив ший свои лучшие дни. У меня были сомнения и мне хотелось договориться с русским врачом. Однако англи чанки, проживавшие в Москве, были крайне предубежде ны против русских врачей. Шмит знал английский язык, и жена остановилась на нем.

Роды начались 20 июня и продолжались всю ночь. Несмотря на свою неопытность, я скоро понял, что роды трудные. Это была одна из самых знойных ночей, какие я пережил в Москве или где бы то ни было, и в течет бесконечных часов я стоял у открытого окна, курил nai росу за папиросой и старался не терять хладнокровия, три часа утра Шмит вошел в комнату.

— Трудно, очень трудно, — вздохнул он, — нуж« еще один врач.

Он дал мне номер, и я бросился к телефону. Казалось, прошло много часов. Я опять возобновил свое стояние у окна, прислушиваясь к стуку дрожек на мостовых. После нескольких ложных тревог доктор приехал. Это был молодой человек, чьи уверенные движения внушали дове рие. Затем он скрылся в спальной, и снова воцарилась мертвая тишина. В пять часов все было кончено. Наша кухарка Катя прошла через комнату, вытирая платком глаза. Вышел и молодой врач.

— Мать жива, — сказал он серьезно, — но девочка не выживет.

Быстро он рассказал мне подробности. Роды были трудные. Жена страшно ослабела, и пришлось прибегнуть к помощи инструментов. Если бы его пригласили раньше...

— Ребенок умер, — прошептал я. Он утвердительно кивнул. Как во сне, я распорядился подать врачам кофе и печенье и, как во сне, я проводил их ir выходу. Затем я сел и стал ожидать утра. В семь часов моя теща позвала меня в комнату, которая должна была стать детской. Ребенок лежал в люльке. Они одели его в те платьица, которые для него вышивала жена в течение месяцев. Он выглядел так свежо, что было трудно пред ставить себе его мертвым. Чепчик, надетый на головку, скрывал роковое повреждение черепа.

Машинально я приступил к дневной работе. Я позво нил Бэйли, чтобы сказать ему, что случилось. Я позвонил пастору, чтобы договориться с ним о похоронах, и днем направился на Садовую заказать гробик. Когда я прохо дил мимо Эрмитажа, ко мне подошла проститутка. Я прошел, но она последовала за мной. Молчаливо я про тянул ей пять рублей. На минуту наши глаза встретились. Затем она повернулась и убежала. Она, вероятно, приня ла меня за сумасшедшего.

Двумя днями позже я совершил длинную «прогулку» на немецкое кладбище с гробиком на коленях. Солнце беспощадно светило с безоблачного неба, но я не ощущал жары. Рядом хоронили 70 летнего англичанина. Я стоял среди чужих мне людей в тот момент, когда пастор читал отходную, и оба гроба — человека, который прожил свою жизнь, и безымянного ребенка — были опущены в общую могилу.