История Кубанского казачьего войска
Шрифт:
Того же 5 августа Войсковое Правительство, занеся в журнал это предложение Котляревского и упомянув, что жалоба казаков о неудовлетворении их порционными и заработанными деньгами «окончилась, по исследованию законным порядком, разными вымыслами и неправильными наставлениями», постановило «запретить толпе собираться» и обязать куренных атаманов «каждому усмирить своих» и одних послать на заработки, а других на службу. Если же возмутители ослушаются атаманов, то атаманы, собравши сходы, должны силой их понудить к тому, а зачинщиков взять под караул, а также и тех, которые «от той секты отправились по войсковой земле присоглашать казаков»; в противном случае обо всем будет донесено высшему начальству, и не только возмутители, но и куренные атаманы будут судимы по всей строгости законов. Волнующихся же казаков «заверить», что они, по окончании дела, будут вызваны в Войсковое Правительство указами и тогда узнают, по каким пунктам их жалобы они будут
Наконец, письмом от 5 августа Котляревский поручил войсковому есаулу Мокию Гулику, производившему «объезд» по войсковой земле, «делать везде примечания» о настроении населения и одних стараться благоразумными мерами отвращать от возникших беспорядков, а других, «возмутителей», ловить и представлять под надежным караулом в Войсковое Правительство.
Что сделал войсковой есаул, неизвестно; но 7 августа случилось обстоятельство, придавшее острый характер делу. Этого числа рапортом генерал-майору фон-Спету Котляревский донес, что в Екатеринодаре произошел бунт, произведенный пришедшими из персидского похода и присоединившимися к ним городскими и приехавшими из куреней казаками, что бунтовщики «били до полусмерти» двух майоров, поручика и прапорщика, да «и меня, — добавляет Котляревский, — намеревались в смерть убить». Вследствие этого Котляревский, «спасая свою жизнь, удалился в Усть-Лабинскую крепость». Здесь он просил начальника крепости подполковника Белецкого дать ему помощь для усмирения бунтующих казаков. Так как находившийся в распоряжении последнего Суздальский мушкатерский полк был весь распределен по Кубанской линии от Изрядного источника до Казанского редута и Белецкий поэтому не мог отделить из этого полка нужных для усмирения бунта людей, то Котляревский обратился к генерал-майору фон-Спету с просьбой оказать ему помощь, тем более что полк фон-Спета должен был проходить через черноморские селения.
7 августа, в 10 часов утра, войсковой есаул Мокий Гулик в сопровождены 9 куренных атаманов посетил волнующихся казаков, расположенных лагерем за городом близ кладбища, и пытался урезонить их, советуя смириться и просить прошения у Котляревского. Чтобы подействовать на непокорных казаков, он прочел им распоряжение Котляревского об отводе тысячи квартир для регулярных войск, долженствующих усмирить казаков, и снаряжении по 60 подвод от селения. Казаки на это заметили Гулику, что они «с охотой будут дожидаться москаля», так как «они не возмутители, не бунтовщики», а лишь «своего заслуженного домогаются»; просить же «прощения отнюдь не согласны». Кордовский, сообщивший об этом Котляревскому, прибавил, что, по мнению Гулика, волнующиеся казаки не склонны ни к побегу за Кубань, ни к разграблению Екатеринодара, «поелику они беспечны» и утверждают, что «никакой вины за собой не чувствуют».
Так дело стояло с утра. Днем 7 августа, как сообщали Котляревскому Кордовский и Белый, количество волнующихся казаков возросло с 300 до 500. Вечером около 50 человек из них ходили по базару и брали от всех какие-то подписки. После отъезда Котляревского из Екатеринодара «ярмарковые казаки» начали расправляться с старшиною. Евтихию Чепеге проломили голову, а Еремееву нанесли рану в спину; избиты были также поручик Шелест, пушкарь Галеновский и прапорщик Авксентьев, которого едва не закололи пикой, «да и прочих старшин довольно побили».
Виновниками этого были не одни возвратившиеся из персидского похода казаки, но городские жители и приезжие из слобод казаки. В приписке сказано: возмутитель Дикун вербовал единомышленников по городу.
Таким образом, дело стало постепенно обостряться. Правда, Войсковое Правительство и старшина рисовали все в преувеличенном виде, придавали ничтожным обстоятельствам несоответствующее значение. Несомненно, однако, было одно: это вражда и глубокая рознь между старшиной и казаками, господствовавшая в самой жизни.
Тем не менее бунтовщики держали себя тактично и с достоинством. Сам Гулик, бывший два раза в лагере казаков и собиравшийся еще раз посетить их («я еще их ласкать сегодня поеду»), категорически заявлял, что казаки ни до бега заграницу, ни какого-либо разграбления города не учинят, что их легко забрать с тремя ротами солдат и что они не пойдут против регулярных войск и вполне уверены в законности своих поступков. Что касается избиения казаками старшин, то Гулик не только ни словом об этом не заикнулся, а наоборот, сообщал, что ему казаки жаловались на то, что их лишали причастия и что, по словам казаков, за ними гонялись старшины с обнаженными саблями и «с пушки хотели их бить».
Справедливость требует сказать, что М. С. Гулик был единственным представителем старшины, не растерявшимся и лично сносившимся с казаками. Сам Котляревский несомненно струсил, малодушно бежал из Екатеринодара и свалил на других лежавшие на нем обязанности по успокоению казаков, которые к нему, собственно, и обращались. Чины Войскового Правительства, Кордовский и Белый, от избранных «по силе Высочайшей грамоты» из штаб— и обер-офицеров и куренных
Поэтому старшины просили полковника Пузыревского уничтожить стремления казаков «к разорению на войсковой земле законного порядка», поступить с бунтовщиками по законам, а если этого он не сможет, то довести до сведения Государя о невинности старшины и о произведенной ей обиде казаками.
Рапортом 15 августа Котляревский сообщил новороссийскому губернатору Бердяеву, что в то время, когда для усмирения волнующихся казаков шел полк генерала фон Спета, прибыл полковник Пузыревский, Высочайше назначенный для инспекции кавказских кавалерийских полков, и что, не имея возможности успокоить казаков, Котляревский просил Пузыревского подействовать на них своим авторитетом, как лицо, уполномоченное государем. Пузыревский отнесся сочувственно к этому предложению и принялся за дело. Августа 9-го он отправился в лагерь казаков и «благоразумными своими советами их смирил». Казаки оставили лагерь и разошлись по куреням. Когда на другой день, 10 августа, Пузыревский объявил казакам о назначении войсковым атаманом Котляревского, то толпа единогласно и многократно кричала: «Не хотим, чтобы он, Котляревский, был нам атаманом». Но Пузыревский опять их смирил, и казаки присягнули в том, что они не будут бунтовать. По настоянию казаков, присягнул на верность службы и сам Котляревский. На другой день собрались самовольно казаки, которые наличных начальников заменили выборными лицами, «глупейшими людьми и первыми бунтовщиками», по словам старшин. Котляревский просил Пузыревского не допустить в войске «расстройства установившегося порядка». Пузыревский, по словам Котляревского, «хотя и был в опасности от тех казаков о своей жизни, однако ж вздумал премудрую хитрость: вошел в толпу, расспросил ее о нуждах, сочинил на имя Государя прошение по этому предмету от казаков и велел послать в Петербург бумагу с пятнадцатью избранными депутатами». Бумага была вручена Пузыревским «первому зачинщику» Федору Дикуну, который, в свой очередь, передал ее для прочтения вслух всем казакам капитану Мигрину. Мигрин прочитал и, согласно сделанным раньше внушениям Котляревского, «растолковал хитростно», в желательном для казаков духе. «От за сие спасибо», — громко благодарили «довольные» казаки «и избрали из себя самых первейших начальников бунта и единомышленников четырнадцать человек казаков». Ловушка была устроена. Пузыревский отправил в Петербург зачинищков, а сам «сделал Его Императорскому Величеству о их продерзких поступках другое представление», пославши в Петербург своего адъютанта, Котляревского и обманутых депутатов.
Трудно поверить даже, но войсковой атаман Черноморских казаков и облеченный доверием Государя Императора инспектор кавалерийских полков дозволили себе ни более ни менее как самую непозволительную провокацию — «премудрую хитрость», по выражению Котляревского. Казаки, всецело доверявшие монарху и исполнявшие советы Пузыревского, как лица, облеченного Высочайшим доверием, именем того же Государя были обмануты. Могли ли они после этого доверять начальству, назначаемому помимо их желаний, и не вправе ли они были требовать по одному этому своей выборной старшины, как это водилось в старину? Как бы там ни было, а обездоленные казаки поверили провокации, возвратились на места по куреням и в пограничные сторожевые пункты, свободные от службы разошлись по ломам, отрешенных ими же от должностей атаманов допустили снова на места, и «тем прежние тишина, покой и повиновение казаков своему начальству в войско возвратились». Котляревский отправился в Петербург, а Пузыревский возвратился в Ставропольскую крепость.
Так неожиданно разрешился персидский бунт.
Когда успокоились волновавшиеся казаки, Котляревский переменил свой взгляд на этот бунт. Прежде он видел в претензиях казаков на старшину колебание основ и разрушение установленных Высочайшей властью порядков, а в своем рапорте Бердяеву от 15 августа он всю вину свалил на умерших начальников генерал-майора Чепигу и бригадира Головатого. По его словам, начальники эти, «живши между собой не о добром согласии», не установили сразу надлежащих порядков; переселяли неразумно в течение четырех лет казаков с места на место; строили гавань для казачьей флотилии, не выдавая казакам ни жалованья, ни провианта; запродали продажу вина откупщику до 1800 года; несправедливо распределили войсковую землю и леса между старшиной и куренями; употребляли служащих казаков на работы в собственных хозяйствах и не выдавали жалованья и провианта казакам, служившим на пограничной с черкесами линии, а заставляли их продовольствоваться собственным хлебом. Все это, конечно, были очень важные злоупотребления и упущения, влиявшие неблагоприятно на экономическое положение населения и, следовательно, усилившие его недовольство. Но замечательно, что Котляревский ни словом не обмолвился о претензиях казаков, возвратившихся из персидского похода.