История лавочника

Кокоулин Андрей Алексеевич

Никто из них, конечно, не тронул площадь с лавкой, но остальные дома познали и кровь, и огонь, и удары каменных ядер.

Людей в Тимурине осталось совсем мало, поля и сады были разорены, каналы засыпаны, дикие собаки носились стаями и жрали трупы.

Нельзя было сказать, что Фаруллаха это огорчало. Он жил слишком долго. Великое колесо времени перемалывало песок, камень, черепа и кости, возвышение следовало за упадком, лето за весной, осень — за летом, семена превращались в плоды, прекращались одни жизни и начинались другие.

Ничего

нового.

Тимурин и тот раньше носил славное имя Терман-Дарина и был куда как величественнее. О, годы, годы…

Фаруллах отряхивает задумчивость, будто пыль с сандалий.

Что это он расчувствовался? У него же сегодня замечательный день! Перчатка, обруч и горшок! Перчатку и обруч он, пожалуй, сразу отдаст Гассанхару. А вот над горшком еще поработает. Вещь может получиться славная.

Он собирается выйти в пристройку через заднюю дверь, скрытую в глубине лавки, но лицо его улавливает легкое дуновение воздуха. Колокольчик не звенит, и это значит только одно — зря он думал о том, кому должен.

Гассанхар всегда появляется беззвучно.

— Тебе еще не надоело это тело? — смеется он с порога, молодой, белозубый, утонченный, гибкий. Глаза его подведены черным, а длинные ногти покрыты зеленым узором. — Неужели привык?

Он дурашливо таращится.

Одежда на нем — складки и ленты в переливах фиолетового. Пышная перевязь желта. Воротник и кружевная кайма узких штанин — белоснежны.

Вещи его не пахнут, как и сам Гассанхар.

— Если бы ты был добр… — начинает Фаруллах.

— Я? Добр?

Смех рассыпается по лавке как монетки, золотые и серебряные, ни одной медной, ни одной фальшивой.

— Ах, Фари, Фари, ты совсем двинулся в своей дыре!

— Зачем же ты держишь меня здесь?

Гассанхар идет мимо полок, пружинисто, переливчато. Глаза посверкивают.

— А может я мстителен? А, Фари? Может мне доставляет удовольствие наблюдать тебя в тщедушном человеческом теле?

— Магии очень мало, — шепчет Фаруллах.

— Как знать, как знать.

Гассанхар нагибается, рассматривая бронзовый жезл, покрытый серой коркой морской соли. Затем взгляд его перемещается к куску темного дерева с вырезанными на нем значками.

— Ты знаешь, что подходит срок? — спрашивает он рассеянно.

— Да, — кивает Фаруллах, стискивая пальцы.

— Если ты не расплатишься со мной, еще век будешь сидеть тут в этом же теле и собирать для меня вещи. Я возьму это, — показывает Гассанхар на жезл. — И вот это…

Его палец порхает бабочкой. Обозначенные предметы, повинуясь неведомой силе, начинают светиться. Их больше десятка, каждый — с длинной, вытравленной историей. Кровосмешение, предательство, невинные жертвы.

— Это тело скрипит, — жалуется Фаруллах, — оно медленно и слабо.

— Увы, — улыбается Гассанхар, — так ему положено. Но еще сотню лет оно выдержит. И тебя будет слышно отовсюду — скрип-скрип, скрип-скрип!

Он

снова заливисто смеется.

Фаруллах с тоской смотрит на огонек под стеклом лампы.

— Ну что ты, что ты, Фари! — подступает к нему Гассанхар. — Я совсем не хотел тебя обидеть!

Он вздыхает, и глаза его на мгновение преисполняются печали.

— Но видишь ли…

Предчувствуя продолжение, Фаруллах невольно втягивает голову в плечи.

— …видишь ли… — Гассанхар держит паузу, и щеки его округляются и краснеют. — Ты уже скрипишь! — радостно и громко выпаливает он, брызгая на лавочника капельками слюны. — Скрип-скрип, Фари! Скрип-скрип!

Хохот валит его на скамью у стены, каблук сапога бьет в пол.

Фаруллах, достав мешок, собирает помеченные вещи. Гассанхар комментирует его движения:

— Скрип… скрип-скрип…

Ему весело.

— Я расплачусь, — не выдерживает Фаруллах.

Гассанхар мгновенно прекращает смеяться.

— Да? Есть что-то стоящее?

— Да, — не в силах соврать, отвечает лавочник. — Только много человеческого налипло.

— Фу, — морщится Гассанхар. — Будь любезен очистить. Мне просто удивительно, как люди могут испоганить своими идиотскими желаниями любую магическую вещь! Сколько тебе понадобится времени?

— Полгода.

— Ты же знаешь, что твой срок подходит через два месяца.

— Если ты отсрочишь…

Гассанхар фыркает и забирает мешок из рук Фаруллаха.

— Ах, Фари, Фари… Что я могу отсрочить? Твою судьбу? Так ты сам ее выбрал. Но если через два месяца я увижу определенный результат… потенциал… Ты не хочешь мне показать эту вещь сейчас?

— Она в пристройке.

Гассанхар вытягивается в струну и задирает нос. Ноздри его мелко дрожат. Несколько мгновений — и лицо Гассанхара кисло морщится.

— Нет, Фари, я, пожалуй, посмотрю позже. Я, видишь ли, привык к облагороженным тобой изделиям. А из пристройки, извини меня, тянет натуральным дерьмом. Ты ведь это дерьмо снимешь за два месяца?

— Я постараюсь, — говорит Фаруллах.

— Постарайся, Фари, постарайся.

Гассанхар исчезает, растворяется в сумраке лавки. Какое-то, совершенно незначительное время одиноко покачиваются воротник и кружева, но потом пропадают и они. Ветерок лениво шевелит кисти и цепочки, подвешенные над прилавком.

Колокольчик озадаченно молчит.

Темный лицом Фаруллах выходит наружу, под лучи палящего солнца, и долго стоит на ступеньках, упираясь невидящим взглядом в дом на противоположной стороне площади. Широкие арочные окна бесстыдно показывают пустоту стен там, где раньше висели ковры и клетки с крикливыми птицами.

За домом мелькают тени.

Фаруллах думает, что люди все-таки неистребимы. Вроде бы война всех повывела, развесила по столбам и усадила на колья, но нет, уже бродят в тряпье по развалинам, уже чего-то жуют, уже собираются на пепелище у базарных рядов.