История моего самоубийства
Шрифт:
Кроме делегатов — за другим длинным столом — суетилась еще одна группа людей. Гоготали по-русски и по-английски. Особенно громко веселился крупногабаритный, но недозавинченный бульдозер в зеркальных очках, слепивших меня отраженным светом юпитера. Чайковский зато был грустен и невозмутим:
Птица радости моей улетела со двора,Мне не петь уже, как раньшеНана-нана-нана-ра.Без тебя мне мир не светел, мир — нора,Без тебя душа моя — нора.Ты —Заря Востока отыскала меня взглядом и сердитым жестом велела опустить телефонную трубку. «Пошла в жопу!» — решил я и сместил глаза в сторону. За круглым столом, точнее, под ним, знакомый мне пожилой овербаевец поглаживал ботинком тонкую голень юной семинолки. Она слушала его внимательно, но не понимала и потому силилась вызволить кисть из его ладони. Я подумал, что он загубил карьеру чрезмерной тягой к сладострастию, ибо в его возрасте не выслеживают дипломатов из Африки.
С трубкой в руке, я, как заколдованный, недвижно стоял на месте и не мог ничего придумать. Равномерные телефонные гудки посреди разбродного гвалта, гудки, на которые никто не отзывался, обещали то особое беспокойное ощущение, когда бессвязность всех жизней между собой или разобщенность всех мгновений отдельной жизни обретает отчетливость простейших звуков или образов: отрешенных друг от друга, но одинаковых гудков или бесконечной вереницы пунктирных черточек. Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия! Не вещей полон мир, а их отсутствия!
Потом мой взгляд перехватила крыса. Растерянная, шмыгала от стола к столу, а потом ринулась к плинтусу и стала перемещаться короткими перебежками. Движения ее показались мне лишенными смысла, но скоро я заметил другую крысу, за которой она гналась. Никто их не видел, и я представил себе переполох, если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую крысу, либо на гонявшуюся.
77. В душе моей кувшины влаги алой
— Положи трубку! — услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. — Положи, говорю, трубку! — и, надавила пальцем на рычаг.
— Сука! — охарактеризовал я ее.
Среагировала бурно: выкатила желтые семинольские белки и принялась визжать на весь зал. Разобрал только три слова — «женщина», «меньшинство» и «праває». Не исключено, что четвертого и не было, — остальное в поднятом ею шуме составляли вопли. За исключением Чайковского все обернулись на меня, и в ресторане, несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина, которую нагнетало негромкое бренчанье гитары:
Мне утонуть? Пускай — но только в винной чаше!Я маком стать хочу, бредущим по холмам,Вот он качается, как пьяница горчайший,Взгляни, Омар Хайям!Никто на помощь к Заре Востока не спешил.Судьба на всем скаку мне сердце растоптала,И сердце мертвое под стать немым камням,Но я в душе моей кувшины влаги алойХраню, Омар Хайям!Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в очках. Отерев губы салфеткой, швырнул ее на стол и направился ко мне. Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону, — что предоставило бульдозеру лучший на меня вид. Стало совсем тихо. Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:
Из праха твоего все на земле кувшины.И этот наш кувшин, как все они, из глины,И не увял тростник — узор у горловины,И счета нет векам,Как стали из него впервые пить грузины,Омар Хайям!Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить! Ощущение при этом было странное: хотя развинченный бульдозер — тем более, заправленный
— Сейчас тебя, сволочь, протараню!
— Нолик! — ахнул я на русском же. — Айвазовский!
Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:
— Это ты?! Дорогой мой!
К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу представлять как закадычного друга.
…В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства. Звали его сперва по-армянски — Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по переезду из Грузии в Москву: хотел звучать по-русски и «художественно». Что же касается имени, Нолик, — за пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной руссификации нацменов изображать на лице недоумение. В Штатах я читал о нем дважды. В первом случае его имя значилось в списке любовников брежневской дочки, но список поместило местное русское «Слово». Зато заметка в «Таймс» звучала правдоподобно. Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в числе валютных был назван «Кавказ» у Новодевичьего кладбища. Упоминалось и имя кооператора — Норика Айвазяна, «московского представителя Организации Освобождения Карабаха».
…Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом, а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же собрался попросить у него десятку, но решил сперва справиться о доходах. Ответ обнадежил: «Кавказ» приносил ему ежемесячно 40 тысяч «париков», — банкнот с изображением отцов американской демократии в зеленых париках. Вдобавок, вместе с полковником Федоровым, он затеял под Москвой дело, связанное с производством зеркальных очков. Хотя «снимал в лысых», то есть — в банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, но даже по нынешнему курсу — это «20 больших в тех же париках»! Потом, безо всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они набирают несколько миллионов «париков», сразу же притворяются богачами, а богачи, сказал Нолик, — если не борются за великое дело, — омерзительны. На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но вспомнил, что на новой родине беженцы имеют и больше. В качестве их представителя я качнул головой и поморщился:
— Сорок тысяч? Всего?! На двоих?!
— Ты что?! — возмутился Нолик. — Толик срывает 50! Но ему и карты в руки: это его идея!
— Какой Толик? — спросил я, хотя не знал и идею.
— Полковник Федоров, — сказал Айвазовский. — Я знакомил!
— Который из них? — оглядел я еле присутствующих.
Они гоготали по английски. Единственный, кто изъяснялся по русски, причем, в рифму, сидел напротив, выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил: «Мой отец — еврей из Минска, мать пошла в свою родню. Право, было б больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло — и я родился, — непонятно кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей — не до конца». Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился не до конца. Не верил и я: не тому, что до конца спившийся полуеврей не может быть полковником, а тому, что он ежемесячно срывает под Москвой 50 больших «париков».
— Это он? — спросил я Нолика. — Это Толик?
— Толик это я, — сказал мне полковник Федоров, восседавший, оказывается, рядом, по мою левую руку, которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал:
— Еще раз, полковник!
На полковника Федоров не походил потому, что на нем был яркоЪжелтый нейлоновый блейзер, а под блейзером — яркоЪкрасная тельняшка со словом «Калифорния».
— Никогда б не догадался, — улыбнулся я. — Молод!
— Эх! — обрадовался полковник. — Забыл бык, когда теленком был. А еще, знаешь, говорят: Молодость ушла — не простилась, старость пришла — не поздоровалась.