История моего самоубийства
Шрифт:
Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
— Каков ТоликЪто, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: олень стрелы боится, а дело мастера!
— Я армян уважаю, — согласился полковник. — Но у русских тоже есть свое: дело мастера боится.
— Почти одинаково, только без оленя! — сообразил я и добавил более масштабное наблюдение. — Народ народу брат!
— Философ! — сообщил Нолик обо мне полковнику.
— Философов тоже уважаю, — разрешил Толик и выпил водку, а потом рассмеялся. — А такое, кстати, слышал, — философское: «Все течет, все из меня»? Или: «Я мыслю, следователь, но существую»?
— А что у вас за
— Толик у нас полковник безопасности! — ответил Нолик.
— КГБ?! — осмотрелся я. — Или как это у вас называют?
Кроме попугая и Зари Востока никто на нас не смотрел.
— Удивительно! — сказал я Нолику. — А говорил: в одном деле…
— Новые времена! — похвалился полковник.
— А мы тут еще хотим ресторан перекупить у Тариела, — добавил Нолик. — Пора выходить на Америку!
— Это дорого? — согласился я. — Выходить на Америку?
— Наскребем! — пообещал Нолик.
— Молодцы! — вздохнул я. — Нолик, мне нужна десятка.
— Как срочно? — опешил Айвазовский.
— Сейчас.
Нолик вытер губы ладонью и обиделся.
— 10 тысяч?! — разинул рот полковник и вылил в него рюмку.
— 10 долларов, — сказал я.
Айвазовский переглянулся с Федоровым и после выразительной паузы проговорил:
— Мой тебе совет… бросай-ка на фиг философию и займись делом. Это же Америка! Даже у нас, в вонючем Совке, башковитый народ очухался и это… пошел в дело. Я тебе расскажу сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся! — и снова переглянулся с Толиком. — Что я тебе говорил вчера, Толик, а? Прав я или нет?
— Я и не спорил! Народ говорит так: ворона и за море летала, а умна не стала! — и повернулся ко мне. — А ты пей и прислушайся к Норику Вартанычу: он дурному не научит! Таких мало: ему могилу буду рыть, а там нефть, например, найдут!
— Так что же, Нолик, найдется десятка? — спросил я.
— Слушай, милый, — опять обиделся Нолик, — откуда я возьму десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. «Тривилерс»! Да, Толик?
— «ТриЪвилерс», «дваЪвилерс»! — рассмеялся полковник. — Трэвелерс! А мы тебе это… — повернулся он ко мне. — Хотим очки подарить! От них польза бывает, понимаешь? Дай-ка надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка мне твой нос!
Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу:
— Мне пора: у каждого Абрама — своя программа. Ну а таких друзей — за жопу да в музей!
— Хорошо сказано! — взвизгнул Толик.
— По философски! — рассудил Нолик.
78. Тайное в природе и в душе тайным и остается
Идти было некуда, и я машинально вернулся к телефону. Заря Востока рассаживала семинолок между борцами против апартеида, а я машинально же нащелкивал свой номер, хотя по-прежнему упорно не подходил к телефону на другом конце. За круглым столом не было уже ни овербаевца, ни непонятливой собеседницы: должно быть, поняла и удалилась с ним. Попугай смотрел уже не на меня, а на Чайковского, — и одобрительно кивал головой. Старику песня нравилась и самому:
Скажи мне, наша речка говорливая,Длиною в сотни верст и сотни лет:Что видела ты самое красивоеНа этих сотнях верст за сотни лет?Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:
ОтветилаЯ вспомнил о Нателиных камнях; вспомнил с нежностью и Зилфу, ее мать; себя даже — у «самого истока моего», подростком, испугавшимся впервые именно в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством ее мужа, бабника МеирЪХаима, — впервые испугавшимся тогда той догадки, что тайное в природе и в душе тайным и остается. Вспомнил изумленное лицо моего отца, прочитавшего предсмертную записку МеирЪХаима о невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени…
Раствориться не успел: снова подкатил бульдозер, только теперь уже вконец развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил ее на рычаг. Я не протестовал: не ждал даже извинений; ждал того, что было важнее, — десятку. Начал он с извинений:
— Ты уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она права: телефон не твой, а она тут фигура — мэтр! Фигура к тому же, старик, у нее как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это мне нравится: у черножопых и еще у — как она — у желтожопых. Обезьяны, но есть что помять!
Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла неподалеку и торжествовала. Осознав к своему ужасу, что десятки он мне давать не надумал, а надумал, наоборот, угодить «желтожопому мэтру» и вышвырнуть меня, я перестал его слушать: сперва двинул левым локтем в бак, взболтав в нем горючее, а потом левою же ладонью схватил его за мошонку и сильно ее сдавил. Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх и стал глухо хрипеть. Почему-то подумалось, что никому на свете он не нужен — и я решил его взорвать. Кулак мой сомкнулся крепче, но шарики в нем оказались мелкими, и искры разлетелись не оттуда, а из глаз. Догадавшись, что взрыва не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил:
— Понял?
Он в ответ заскулил и пригнулся ниже.
— Норик Вартаныч! — окликнул его из-за стола полковник.
Не ответил он и ему.
— Отвечай же, Нолик! Понял или нет? — повторил я, и теперь уже он попытался кивнуть головой.
Я приослабил кулак, и с кивком у Нолика вышло яснее. Я отпустил больше. Яснее получилось и со звуком:
— Понял.
Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока, норовившая зайти сбоку, чтобы разглядеть — отчего же это вдруг московский гость начал вертеться вокруг своей обширной оси.
— Норик Вартаныч! — крикнул Федоров. — Тебе плохо?
— Иду, иду! — откликнулся Нолик истонченным голосом и посмотрел на меня умоляюще.
— Иди, иди! — и я отпустил его вместе с мошонкой.
Пошел и я. К выходу. Заря Востока провожала меня взглядом, в котором презрение ко мне соперничало с непонятым мною восторгом по отношению к Нолику. Еще больше запутал меня Чайковский:
Оставьте одного меня, молю,Устал я от дороги и от шума.Я на траве, как бурку, постелюСвою заветную мечту и думу.