История моей жены. Записки капитана Штэрра
Шрифт:
Кстати, любопытный был паренек и наблюдательный — это я хочу отметить особо. Как-то раз застал я его в подворотне: он стоял, озирая улицу, насвистывал и улыбался чему-то своему. Или, скажем, по утрам, когда он приносил вычищенную одежду, то даже рот забывал закрыть, стоило ему увидеть нечто новое для него и необычное. Например, оставленный на столе морской бинокль с сильным увеличением — новинка, которую ему, конечно, еще не доводилось видеть. Мальчишка застыл на месте, благоговейно уставясь на незнакомый предмет, что твой дикарь из джунглей.
Я решил воспользоваться этой его особенностью и стал выгребать из сундуков
— Что это ты затеял? — интересуется моя супруга.
— Хочу избавиться от лишних вещей. Мне они не нужны, а здесь, сдается мне, за них можно кое-что выручить. — И упомянул, что мисс Бортон, может, поспособствует. Хотя, где уже была тогда юная мисс?
Зато супруга моя при упоминании ее имени притихла. А мне только того и надо было, чтобы она не встревала в мои дела.
Извлек я на свет божий маленькую китайскую картину на шелку и всякие мелочи: цветные фонарики, изящный футляр для очков, из тех, которые высокородные китайцы хранят в складках одежды, даякский кинжал «крис» и тому подобное барахло, какое приобретается во время путешествий. Расчет мой был прост: посмотреть, как станет реагировать мальчишка утром, когда принесет одежду.
Сейчас еще далеко до вечера, и ему здесь делать решительно нечего. Зато если жена моя захочет повидаться с ним или, как она говорит, взглянуть на него, потому как на такого милого паренька «приятно смотреть», и тот все же наведается к нам до конца дня, я завтра замечу это по его лицу, поскольку все заморские диковинки не явятся для него сюрпризом. Таков был мой ход мыслей. Сам же я сейчас уйду из дома, слегка проветриться.
— Пока, — крикнул я супруге. — Пойду в город, милая. Вернусь к вечеру, у меня много дел.
Стоило мне выйти на улицу, и я окунулся в странный, призрачный мир. Не каждому выпадает пережить подобное.
Сперва было пасмурно и очень тихо, словно под водою: беззвучное движение, слабый сумрак.
В такие моменты краски особенно хороши. Лондон враз сделался темно-коричневый, точно какой-нибудь африканский город. А в следующий миг все кругом стало бело. Налетела снежная буря, и страшной силы ветер сотрясал и уносил прочь все, что ни попадя.
Люди, естественно, бросились бежать в поисках укрытия, моторы автомобилей закряхтели, закрякали — точь-в-точь утки.
«Ай-яй! — встревожился я. — При таких обстоятельствах погиб наш преподаватель химии, Гарри Барбон. И тоже в самом центре Лондона. Только здесь возникают такие неожиданные вихри. Проливной дождь со снегом и ледяной крупой. Холодные потоки заливали лицо и шею, но я даже не вытирал их. Пусть стекают за воротник. Пускай стихии творят со мной, что хотят».
— А если бы у меня еще и борода была, — давился я со смеху. — Сейчас бы она превратилась в холодную, мокрую тряпку!
С этого все началось. Я упоминаю тот вечер лишь потому, что редко когда в жизни чувствовал себя столь прекрасно. Зашел в первый попавшийся ресторан и в небольшом кабинете, до самого потолка обтянутом темно-красным сукном, чем он напоминал укромное местечко в борделе, — в совершенном одиночестве выпил целую бутылку портвейна.
Кроме меня там не было ни единого человека. О чем
Против меня на стене висела картина, и я разглядывал ее. Ослик-водонос и проводник в шляпе на голове.
Широкополая соломенная шляпа.
Мне чудился звук льющейся в ведра воды, медвяный аромат винограда, созревающего на склонах гор. Перед мысленным взором возникали голубые просторы, и я вроде бы напевал.
К тому же по-испански, что уж и вовсе странно. В ушах звучала дивная гитарная мелодия, подхваченная мною невесть где. Странно уже хотя бы потому, что испанским я владел с пятого на десятое, а в особенности в ту пору.
Утром парнишка обомлел при виде кинжала с Борнео — по нему было видно. Я присутствовал при этой сцене, когда он принес одежду.
Ну что ж, поищем другие возможности, проверим переписку — вдруг наведет на какой-нибудь след. И тут напомню следующее.
Еще в Париже я купил жене красивый блок-бювар, и он долго хранился в неприкосновенности. А теперь вдруг промокательная бумага в нем стала заполняться отпечатками, примерно в период моих терзаний. Выходит, она все же ведет переписку. Посмотрим, посмотрим. Вряд ли она так часто и помногу пишет матери, мать свою она не любила. А родственники — сплошь крестьяне из окрестностей Клериона — с ними у нее ничего общего. Может, старые друзья? Ладно, увидим, подумал я и взялся за дело.
Оставив промокательную бумагу так, как есть, я отправился в магазин, где торговали качественными красками, и купил препарат под названием «Корбуста», а это на самом деле не что иное, как аммониум-нитрат, и плеснул в чернила. И поскольку это вещество чувствительнее прочих к огню, то стоит подержать над свечой написанный им текст, строчки выгорают на бумаге. Промокательная бумага, которой при этом пользовались, реагирует так же, — я самолично проверил и убедился. Таким образом весь текст я получу готовеньким.
Идея была неплохая, но мало что дала: мне с трудом удалось выжечь на промокательной бумаге единственное, ничего не значащее слово «характер». Зато чернила на другой день были вылиты, и жена распорядилась купить новые.
То есть она уже знала тогда или — по крайней мере — догадывалась, что я за ней слежу. И все-таки я не оставил своих попыток, мысленно сказав ей: желаешь вступить в игру — будь по-твоему. Рано или поздно я тебя поймаю. И действовал дальше.
И действительно, стали проступать всевозможные контуры. Было девятнадцатое ноября, я по сию пору помню это число, так как пережил тогда самую головокружительную ночь в своей жизни. Меня неудержимо тянуло выброситься из окна, и притяжение земли было настолько сильным, что впору хоть привязывай себя к столу. Отвратительные, ненавистные минуты слабости… Все это происходило в гостиной, жена в соседней комнате крепко спала, а я оставался один на один с разными токами и флюидами. Ведь они существуют, я в этом глубоко убежден… Впрочем, вернемся к фактам.