История моей жизни
Шрифт:
Посещение М. А. Шульман было нашим первым визитом; остальные же мы сделали только во второй половине ноября. При этом мы побывали у всех начальников главных управлений (в том числе у Палицына, у которого не были приняты). При этом произошел курьез у Рыльке. Его самого не было дома, а приняла нас его жена, которая меня не знала и не расслышала доклада прислуги о том, кто приехал; она болтала все время без умолку, а когда мы стали уходить, она поинтересовалась, кто мы такие? Узнав, что я военный министр, она смутилась и спросила, что, кажется, она не говорила ничего лишнего? Она была женщина больная, никуда не выезжала и не могла нам дать визита, на что мы и не были в претензии, но вследствие этого уже не видели ее больше. Это ей однако не мешало бранить мою жену, утверждая, что та важная и заносчивая*.
Мы до конца года никаких приемов не делали, а только принимали ответные визиты.
Я уже говорил о том, что м-llе Бюрние должна была вести хозяйство у нас в доме; но когда мы еще были за границей, она заболела и легла в больницу, где ей сделали весьма сложную операцию, сошедшую вполне благополучно, однако сердце ее не выдержало, и она внезапно скончалась в больнице 19 февраля 1908 года. Таким образом, Леля в это время не имела в доме помощницы, а между тем все наше хозяйство приходилось налаживать заново. Вместо столового и постельного белья, увезенного в Царское, я еще весной завел новое; серебро тоже появилось новое - целый ящик серебра в стиле Empire, подарок на свадьбу от дяди Коли, и шесть ящиков поменьше - подарки брата, сестер и их детей, присланные нам при нашем возвращении из-за границы.
В ноябре месяце, к сожалению, порвались мои хорошие отношения с Березовским, с которым я был в дружбе в течение почти тридцати лет. Его издательская и коммерческая деятельность были крайне неприятны для Военной типографии и книжного магазина Главного штаба, с которыми Березовский конкурировал; а так как эти учреждения доставляли большой доход, из которого выдавались пособия чинам Главного штаба, то и высшие чины этого штаба относились подчас враждебно к Березовскому. Жалобы на это со стороны Березовского я передал на усмотрение Эверта, которому вполне доверял, так как находил неудобным самому разбираться в этом деле именно потому, что оно касалось моего приятеля и его денежных интересов. Березовский не хотел этого понять и 11 ноября написал мне, что пока я буду военным министром, он у меня не может бывать, но будет всегда рад видеть нас у себя. Знакомство, таким образом, прекратилось, но при случайных встречах мы беседовали вполне дружественно и изредка переписывались!
После моего возвращения из-за границы я имел 19 всеподданнейших докладов (3 - в Петергофе и 16 - в Царском) и 5 раз выезжал в Царское на парады; Совет обороны имел 6 заседаний, а Высшая аттестационная комиссия - 3 заседания и в Государственной Думе - два раза; в Совете министров и особых совещаниях - 4 раза; итого - 42 отвлечения от прямого дела за 74 дня или 4 раза в неделю. В Военном совете мне за это время удалось быть лишь на 5 заседаниях из 10.
Домашней работы, по-прежнему, было много и я, лишь в виде исключения (по праздникам), справлялся с нею до вечернего чая, а обыкновенно она затягивалась до полуночи и дольше. Свободным бывал лишь час после обеда. При таких условиях мы особенно были рады частым посещениям И. В., который обыкновенно приходил к обеду и оставался весь вечер. Довольно часто у нас стала бывать и Вера Михайловна Мамчич, с которой жена познакомилась, когда училась живописи - Вера Михайловна училась вместе с нею у Дмитриева-Кавказского.
Новый 1908 год начался тревогой за возможность столкновения с Турцией; 3 января я получил от Палицына официальное письмо о необходимости готовиться к разрыву с Турцией. Я тотчас написал Извольскому частное письмо, в котором сообщал, что мы вовсе не готовы к войне, даже с Турцией, а потому, если только он разделяет опасения Палицына, то мы должны начать готовиться серьезно, потребовав нужные на то кредиты. Извольский мне ответил частным письмом, что он затрудняется решать единолично, а полагает при следующем своем докладе, 8 января, испросить разрешение государя на созыв совещания из министров. Вместе с тем, он предлагал мне, что мы могли бы переговорить с ним 6 января, в Царском, где он должен присутствовать при присяге двух сыновей великого князя Константина Константиновича.
Действительно, 6 января мы оба и Палицын, во время обедни, ушли в одно из помещений Большого дворца, где беседовали около получаса. Я поставил вопрос так, что в случае неуверенности в мире я должен сейчас начать подготовку к войне, а потому ставлю вопрос: может ли Извольский мне поручиться, что дело до войны не дойдет? Извольский считал невероятным, чтобы Турция хотела войны, но все же не брал на себя ручательства за то, что ее не будет. Я решил начать подготовку к войне, и во вторник, 8 января, доложил о том государю,
По сношении с кавказским начальством, был составлен перечень мер, наиболее настоятельных для подготовки к войне, всего на десять или пятнадцать миллионов рублей, которые и были нам отпущены; среди предпринятых мер помню: завершение строительства некоторых укреплений Карса, усиление Михайловской крепости (вместо сокращения ее укреплений), постройку мукомолен в Карее, Батуме и Александрополе и заготовку шанцевого инструмента для дорожных работ.
Среди этих подготовительных работ, я серьезно заболел, сначала, 9 января, инфлюэнцей, при которой я, вероятно, не высидел достаточно времени дома, так как 17 января с утра почувствовал себя совсем плохо; в это утро я с трудом выслушал доклад великого князя Константина Константиновича, а затем дал знать Поливанову, что болен и свалился спать; температура оказалась 39,1°. Призванный профессор Яновский уложил меня в постель и на следующий день выяснилось, что у меня крупозное воспаление легких; температура доходила до 40°, но уже в ночь с 18-го на 19-е резко стала понижаться, после обильного пота. 21-го я встал с постели, но еще был крайне слаб; в среду, 30 января, я присутствовал при докладах, которые в моем кабинете принимал Поливанов; наконец, 2 февраля, я вновь вступил в должность, а 5 февраля уже поехал к государю.
9 февраля по какому-то делу ко мне вечером зашел германский уполномоченный при государе генерал Якоби. Я ему, между прочим, сказал, что нахальство Турции я лишь могу себе объяснить покровительством Германии; он это категорически отрицал и заявил, что Германия, если ее попросят, готова поддержать Россию в Константинополе. На следующее утро я был у Извольского, чтобы передать ему мой разговор с Якоби. Извольский потом говорил с германским послом графом Пурталесом; о чем тот сказал Якоби, который вновь был у меня, причем высказал мне, что наш разговор 9 февраля с удивительной точностью передавался дальше и был повторен ему графом Пурталесом. К содействию Германии наша дипломатия не пожелала обращаться.
О сведениях, получавшихся из Малой Азии, я узнавал лишь в общих чертах от Палицына. Он просил меня (официально) усилить войска на Кавказе, причем предлагал мне взять для этого четвертые батальоны от полков, входивших в состав двух корпусов Московского военного округа, и горную артиллерию из Сибири. В первом я отказал, так как еще не был убежден в неизбежности войны и не хотел ломать организацию двух корпусов без крайней в том надобности; горную же артиллерию пришлось взять из Сибири, так как Кавказ крайне в ней нуждался, а ее перевозка из Сибири требовала много времени. Из Иркутского и Омского военных округов на Кавказ были переведены один полевой и один резервный горные дивизионы с их парками*.
Новая тревога, поднятая Палицыным, побудила меня просить Извольского выяснить, что означает мобилизация и сосредоточение войск в Малой Азии и чего мы должны ждать от Турции? Задача эта была поставлена нашему послу в Константинополе, который вскоре сообщил, что он испросил аудиенцию у султана и предложил ему вопрос. Султан заявил ему, что никакой мобилизации в Малой Азии не происходит, и предложил нам послать несколько офицеров в Малую Азию, чтобы убедиться в этом; он сам пошлет своего флигель-адъютанта с целью показать им все, что они пожелают! Этот ответ положил конец всей шумихе, поднятой Палицыным. Кто кого надувал в этом деле, кому нужна была вся поднятая тревога, я не знаю, так как не видел донесений, поступавших к Палицыну; но вслед за получением ответа султана, нам пришлось ехать вместе в Царское, и я сказал ему, что опасение осложнений с Турцией оказалось напрасными; он самым спокойным образом ответил, что этого надо было ожидать! Я его спросил, зачем же он поднял тревогу и даже убеждал меня послать войска на Кавказ? Он преспокойно же заявил, что добивался того, чтобы мы хоть на одном театре войны были готовы к войне! Когда он врал сознательно? Поднимая тревогу или теперь? Я этого не знаю, но даже допускаю мысль, что он мечтал нарочно втянуть нас в войну с Турцией! Но и помимо этого можно было бы посмеяться над военным министром, который до того испугался Турции, что поторопился бросить войска на Кавказ, даже с нарушением организации армии, ведь никто не знал бы, что министр был введен в обман начальником Генерального штаба! Во всяком случае, весь этот эпизод очень характерен для личности Палицына.