История моей жизни
Шрифт:
— Потому, что у меня нет метрики.
— Ну как же теперь быть, — твоего отца нет в Свенцянах. Он в Креславке, женился на молодой девушке, — сообщает мне одноглазый.
Вскоре наша бричка вкатывается в город, и на Базарной площади мы сходим. Идем с провожатым по главной свенцяиской улице — Линтупсной. Народу мало.
Начинает лить дождь. Я и этому рад — меньше любопытных.
Но вот и полицейское управление. Меня вводят в канцелярию.
Только я переступаю порог, как из противоположной двери выходит одетый в мундир
— Откеда? — бросает он вопрос.
— Не могу знать, — отвечает городовой и протягивает последнему проходное свидетельство.
Исправник, взглянув на бумагу, впивается в меня коричневыми зрачками и насупливает серые взлохмаченные брови.
— Проворовался?
— Нет, — отвечаю я.
— А по какому же случаю из Одессы гонят?
— За неимением письменного вида, — отвечаю я, наученный тюремной жизнью за время моего этапного путешествия.
— Кто ж у тебя тут еть?
— Не Знаю, — тихо отвечаю я.
В это время появляется околоточный надзиратель — маленький коротконогий человек в тесном мундирчике, с большой книгой подмышкой и с пером за ухом.
— Видзерский, — обращается исправник к околоточному, — кто тут у нас из Свирских?
— Их дюже много тут, почитай полгорода.
Исправник, покрутив ус, говорит:
— Я сам знаю, что их тут бисова туча, да тут, понимаешь, требуется человек домовитый, чтобы мальчишку мог принять.
— А можно крикнуть Мойше-Бере, он самый богатый.
— Добре, — соглашается исправник и оставляет канцелярию.
Не проходит и получаса, как в полицейское управление является среднего роста еврей с черной кудрявой бородкой, большими черными глазами и круто завитыми кудрями цвета воронова крыла.
— Мине пан Родзевич просит?
— Да, да, сейчас выйдет к тебе, — отвечает околоточный и, открыв дверь во внутреннее помещение, сообщает о прибытии Мойше-Бера Свирского — родного брата моего отца, как я узнаю впоследствии.
До появления исправника Мойше-Бер, увидев меня, внимательно вглядывается в мое лицо и, наклонившись ко мне, спрашивает: — Ты кто?
— Я сын Вигдора.
— Почему ты сюда явился?
— Меня пригнали по этапу.
Мне очень трудно говорить. Я не совсем понимаю литовский еврейский выговор и отвечаю так, как говорят евреи в южнопольоких городах.
Входит исправник.
— Добрый день! — низко кланяется Мойше-Бер.
— Ага, день добрый… Знаешь этого? — рукой указывает на меня исправник.
— Знаю, — нехотя отвечает дядя.
— Добре, добре. Он тебе как приходится?
Мойше-Бер молчит.
— Ты не отмалчивайся, а скажи — ваш он?
— Наш-то он наш, паночек, тилько нам он не потребен.
— А я тебя не спрашиваю — потребен или не потребен, раз ваш, то возьми его, нам он тоже не потребен.
Спустя немного мы уже идем по улиде, держим
Мое появление в Свенцянах производит сенсацию.
Родственников у меня действительно оказывается чуть ли не полгорода. Но самым богатым из всех родных оказывается дядя Мойше-Бер. У него собственный дом, хорошо построенный, во дворе, и большой длинный сарай, где несколько десятков женщин чешут лен.
Мой дядя зарабатывает деньги, торгуя льном.
Когда мы приходим и домашние узнают, зачем исправник вызывал Мойше-Бера, меня окружает целая толпа теток, дядей, двоюродных братьев и сестер, прибежавших словно на пожар. Одна из теток, по имени МинеТайбе, взглянув на меня, восклицает:
— Ой, я сейчас в обморок упаду, ведь это же сын Вигдора! Ведь ты Шимеле? Да?
Я кивком головы отвечаю утвердительно.
— Что ж мы теперь будем делать с этим ободранцем? — спрашивает Мойше-Бер, обращаясь к окружающим родным.
— Надо написать Вигдору, пусть он распорядится, ведь это его сын, советует кто-то из родных.
Жена Мойше-Бера — красивая женщина средних лет с. добрыми серыми глазами, взглянув на мои ноги, тяжко вздыхает и говорит:
— Но нельзя же в таком виде его оставить… Он же совсем голый.
— Тебе это не нравится? Так возьми его, поезжай с ним в Вильну и сходи к Вейнштейну, и пусть он по твоему заказу сошьет ему костюм, может быть, даже фрак…
— Ах, Берке, ты настоящий разбойник! А если бы с твоим сыном это случилось, так ты бы тоже смеялся?
Это говорит бедно одетая пожилая женщина с черным платком на голове.
Потом я узнаю, что это одна из сестер моего отца по имени Рашке.
Ее голос, мягкий и добрый, напоминает мне Оксану и Соню, взятых вместе…
Кончается тем, что тетя Рашке, поругавшись со своим братом Мойше-Бером, берет меня за руку и со словами: «Плюнь на них, пойдем со мной!» — уводит меня.
Тетя Рашке — самая старшая из семи сестер моего отца — считается среди многочисленной родни самой бедной женщиной. Она приводит меня в маленький покосившийся домишко, состоящий из сеней и маленькой комнаты, наполовину занятой русской печью. Живет тетя Рашке на жалованье своего мужа — хромого, преждевременно состарившегося человека. Он служит у Мойше-Бера сторожем и получает за свой труд три рубля в неделю.
Когда вхожу в комнату и вижу низенькие два оконца, две скамьи, ничем не покрытый стол и убожество всего помещения, — мне вспоминается тетя Сара с ее вечной нуждой.
Первой заботой тети Рашке было хоть чем-нибудь прикрыть мое наполовину обнаженное тело. Роясь на печке среди тряпья, она громко проклинала Мойше-Бера, подарившего мне старый картуз. Эту фуражку с засаленным козырьком, сползающую мне на глаза, я ношу целую зиму. Старые брюки с новыми заплатаем, положенными тетей, и ватная кофта с загнутыми длинными рукавами составляют мой костюм.