История моей жизни
Шрифт:
— Если ты хочешь стать человеком и победителем, — говорит он мне, — ты должен помнить одно правило: не бойся жизни и презирай людей, вот тогда тебя начнут любить и уважать. Никогда не жди, тебя кто-нибудь ударил, но если ты замечаешь, что тебя хотят ударить, так ударь первый. Чем жесточе человек, тем он трусливе. Помни сие и не робей. Не завидуй богатым и не стремись к обогащению, если хочешь быть хорошим и благородным человеком, ибо богатство не уживается с правдой и добротой.
Подобные речи, произносимые с большим подъемом согретым вином, я всегда выслушиваю внимательно. Меня
Однажды, набравшись храбрости, я его спрашиваю: — Скажите, Коля, почему вы живете в Свенцянах, почему вы не поедете в Петербург или Москву?
— А зачем это? — с задумчивой грустью в голосе опрашивает молодой князь.
— Как зачем? В больших городах много людей, а чем больше людей, тем…
— Тем больше свиней, — перебивает меня Коля.
На этом наша беседа обрывается.
4. Отец
Живу в Свенцянах три месяца. Я уже ознакомился cо всеми улицами и переулками и знаю почти всех жителей.
Город небольшой, жители — евреи, поляки, литовцы и чиновники — все между собой знакомы и почти все находятся в родстве. Если что случится, немедленно об этом узнает весь город. Живу большей частью у тети Рашке, но бываю и у дяди Айзика, у тети Мияе-Тайбе, а чаще всего у Оконя. Там всегда весело. Каждый день к вечеру приходит скрипач Давидка, маленький горбун с острым длинным подбородком и тонкими худыми ногами. Он из футляра достает скрипку, садится в уголке боковой комнаты и начинает играть.
Играет печальные мотивы известных еврейских песен, а когда приходят чиновники и Ядвига вместе с ними угощается в комнатке, Давидка начинает играть «мазурки», и нередко под его скрипку пляшет Ядвига.
Ядвига — молодая девушка, темная шатенка, с удивительно добрыми, кроткими глазами темиосерого цвета, с длинными черными ресницами. Вот за эти глаза ее, по всей вероятности, больше всего любят чиновники. Я тоже ее люблю, но люблю за то, что она ко мне относится с нежным вниманием — то папироску даст, то вкусный пирожок сунет в руку, а то сядет напротив меня, водит рукой по моим кудрям, тяжко вздыхает и шепчет:
— Вот такой братишка и у меня имеется, да очень далеко живет…
Зима наступает внезапно. Ударяют сильные морозы, и если бы не мои валенки, набитые соломой, я бы не мог выйти на улицу. Городстановится чистым, белый снег покрывает крыши и мостовые, и низкое красное солнце озаряет розовыми пятнами улицы, площади и в особенности высокий холм в конце Линтупской улицы, виднеющийся из окон дома Мойше-Бера. Там, за этим холмом, находится еврейское кладбище с плоскими могилами.
Однажды рано утром, когда дети тети Рашке и я валяемся еще на печи в ожидании завтрака, тетя кричит мне:
— Шимеле, вставай! Отец твой приехал.
Минута — и я уже на ногах.
— А где он?
— Известно где — у Мине-Тайбе.
— Он сюда придет?
— Нет, он сюда не придет, мы ему не нужны. Он велел тебе притти.
Не знаю почему, но известие о приезде моего отца меня не очень радует. Отчасти я даже испытываю неприятное
При моем появлении он останавливается, прищуривается и всматривается в меня близорукими глазами.
— А где Бася? — тихо спрашивает он меня.
— Не знаю, — отвечаю я.
— Почему ты не знаешь?
— Когда умерла мама, она была с нами, а потом уехала и поступила в няни.
— Куда уехала?
— Тетя Сара говорила — в Бердичев…
Чернобородое смуглое лицо отца затуманивается, и быстро трепещут ресницы черных глаз. Мне кажется, что он сейчас заплачет.
Он достает из заднего кармана сюртумб носовой платок, сморкается, вздыхает, — подходит к столу, садится и задумывается. В это время из соседней комнаты входит молодая красивая женщина и, улыбнувшись, спрашивает, обращаясь ко мне:
— Это ты и есть тот самый Шимеле?
Я догадываюсь, что это новая жена моего отца: о ней мне говорила тетя Рашке. Неприязненное чувство овладевает мною, и я оставляю ее вопрос без ответа.
Отец мой очень похож на дядю Мойше-Бера: такой же смуглолицый, широкоплечий, с такой же маленькой кудрявой бородкой, но чуть-чуть повыше ростом, и лицо его мне кажется красивее, чем у дяди.
Отец первый прерывает наступившее молчание:
— Как же ты жил в Одессе, что делал, и почему тебя пригнали по этапу? Знаешь ли ты, какой это стыд, какой это позор? И мне уже говорили, что ты не молишься, совсем отстал от еврейства и даже тфилн[Т ф и л н — обрядовый предмет, надеваемый религиозными евреями при ежедневной утренней молитве] не имеешь.
Вспоминаю поучения князя Николая, и в груди у меня закипает чувство досады и обиды, и я отвечаю:
— У меня рубашки нет, а ты заботишься о тфилн! Они мне не нужны.
Отец вскакивает с места, и в глазах у него зажигаются злые огоньки.
— Ты смеешь так разговаривать с отцом? Ты смеешь так говорить о нашей вере?
— Да, смею, тем более, что меня и Басю ты бросил, когда мы были совсем маленькими…
— Это ужасно! — кричит из другой комнаты Лее-Рохе и вбегает в комнату. — Весь город говорит об этом ребенке, поднявшем знамя позора над всей нашей фамилией… Ты должен, — обращается она к отцу, — сделать все возможное, чтобы его здесь, в Овенцянах, не было…
Снова наступает молчание. Хмурится отец, молчу и я, приткнувшись к стене около дверей. Женщины тихо удаляются.
Отец медленно подходит ко мне, кладет руку на мое плечо и говорит уже другим голосом, мягким, и добрым.
— Ну, Шимеле, не будь таким злым, не думай, что я такой уж плохой человек… Мне обидно, что жизнь так зло насмеялась надо мною, и не думай, что я, и только я, виноват в том, что мама твоя ушла от меня…
Он опять вынимает из заднего кармана платок, вытирает глаза и начинает по диагонали взад и вперед ходить по комнате. Я смотрю на его сутулые плечи, и мне становится жаль человека, родившего меня.