ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

Миксат Кальман

— Он не сумасшедший, а плут. Любит своего хозяина вышучивать, как подвыпьет. Бароны Коперецкие всегда ведь хвалятся, будто их предок был восприемником какого-то нашего короля, не помню точно какого, тогда, мол, они и залезли в долги.

— А ну, коли правда?

— Бог знает! Трудно доказать обратное.

Наступившее замешательство вице-губернатор пожелал использовать в тактических целях и предложил Коперецкому установить тишину; вдруг удастся поставить вопрос на голосование сейчас, когда около десяти избирателей-словаков отсутствуют А объявив голосование, можно приказать закрыть двери зала и судьба статута будет обеспечена.

— Она и так обеспечена, — спокойно ответил губернатор, н все же потряс колокольчиком.

Бесплодный труд. Звук колокольчика терялся, словно жужжание мухи в кузне, а когда шум стал стихать, поднялся саксонец Рудольф Вольф, владелец бонтоварского кирпичного завода, и обрушился на статут по-немецки. Едва он произнес пять-шесть фраз, как, угрожающе жестикулируя,

вернулись словаки. Всем было любопытно узнать, что же случилось с Падаком. Постепенно из уст в уста просочились сведения: ничего примечательного не произошло, с Падаком, слава богу (это добавляли словаки), никакой беды не случилось, просто он малость испугался и сейчас вернется, только переоденется сначала в своем номере в «Синем шаре». А по правде говоря, жаловались они, очень это грубая проделка, глупейшее покушение на высокий принцип свободы слова, — какой-то негодяй по-воровски, из-за спины сунул за воротник рубашки его преподобия ледышку величиной с голубиное яйцо, она скользнула неожиданно по голой спице, вызвав ужасное чувство: господину Падаку показалось, будто тело его разрубили пополам холодным острием сабли. Не удивительно, что бедняжка преподобный вышел из себя… Но это не останется без примерного наказания. Господин Вольф, обычно демонстративно носивший в петлице пиджака василек, разумеется, лишь в начале лета (в такое время, как сейчас, он носил лишь парик, хотя и не демонстративно), также принадлежал к многоречивым ораторам. Его речи не зажигали, не производили эффекта, а скорее усыпляли венгров (впрочем, и это кое-что значит). Вольфа не очень беспокоило сие обстоятельство, он, казалось, даже не замечал членов благородного самоуправления и, будто верующий, что обращается к отсутствующему воображаемому существу, бросал обвинения варварам-мадьярам. Перед его мысленным взором витал, должно быть, силуэт Бисмарка или старого Вильгельма. Он только еще начинал речь, вспомнив о гаммельнском крысолове, чарующим звуком волшебной флейты заманившем сюда саксонцев, которых теперь изгоняют шовинистическим тарарамом, как вдруг один из стоявших у дверей зала гайдуков передал ему телеграмму. Редкие нервы и редкое красноречие могут устоять перед нераспечатанной телеграммой. Мысль о ней забирается человеку в голову и сверлит, как жук-точильщик, разум от неопределенности колеблется между любопытством и страхом. Некоторое время господин Вольф пытался сопротивляться, однако долго не выдержал. Рассеянной скороговоркой произнося слова, он теребил листок в пальцах, пока, наконец, не вскрыл телеграмму. Суперинтендант [97] сообщал ему, что прибывает двенадцатичасовым поездом и остановится у него.

97

Суперинтендант — здесь: глава лютеранской церкви.

Господин Вольф был усердным церковным пресвитером, а кроме того, весьма высоко ценил епископа и возможность оказать ему гостеприимство почитал за великую честь. Его тотчас же охватило величайшее беспокойство, в голову не приходило ни одной острой мысли, он стал запинаться и то и дело поглядывать на часы. Ого, уже половина двенадцатого, а дома еще ничего не знают и даже не начали обед готовить! И на вокзал надо поспеть, да неплохо бы еще маленькую делегацию сколотить для встречи.

Как это ни стыдно, однако самый большой повелитель — необходимость; к всеобщему изумлению, Вольф быстренько закончил, как говорится, скомкал свою речь, а затем посовещался с несколькими авторитетнейшими единоверцами и в большой спешке вместе с ними покинул зал заседаний. Но это прошло незамеченным, так как общее внимание обратилось на вернувшегося Падака, которого приверженцы встретили, будто мученика, кликами «слава».

Пишта Хорт позаботился предупредить президиум о благоприятно сложившихся обстоятельствах; вбежав на помост, он доложил губернатору:

— Восемь штук избирателей-саксонцев отбыли на вокзал встречать епископа.

— Я и не знал, что сегодня епископ приезжает, — заметил вице-губернатор, который тоже исповедовал лютеранство. Шиита Хорт хитро подмигнул ему:

—' Не удивительно, ведь и сам епископ об атом не знает.

— Вот тебе и на! Но тогда это бесполезно, они сейчас вернутся. Вице-губернатор едва сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху.

Из проделки Хорта и на самом деле нельзя было извлечь конституционной выгоды, ибо тотчас же взял слово хурбанист [98] доктор Мотика. Это был адвокат, известный болтун, прозванный из-за резкого голоса «Перочинным ножом». Если он быстро закончит, надежда еще не потеряна. Однако этот перочинный нож не так-то легко закрывался.

Губернатор тихонько дремал на возвышении, вице-губернатор рисовал птичек на чистом листе бумаги, члены комитета болтали, сбившись в группки. «Пусть конь побрыкается, потом он снова потянет, — призывал к терпению окружавших его единомышленников Пал Ности. — И не перебивайте, скорее замолчит». Но говоруны не умолкали. После ораторов крупного калибра стали выступать их сателлиты, мелкие

карьеристы и просто придиры, у которых строительного кирпича нет и в помине, но имеются камешки, чтобы бросать в противника. Хотя они быстро сменяли друг друга, все же выступления закончились лишь в половине второго речью Тимофея Уля (в Бонтоваре его прозвали Ультимо), который заявил, что скорее утопит собственных детей в волнах Дика, чем пошлет их в венгерскую школу.

98

Хурбанист — сторонник словацкого политического деятеля Йозефа Хурбана (1817–1888), настроенного оппозиционно к венгерскому правительству.

Господин Ультимо и впрямь оказался последним оратором [99] , но это уже не имело значения, так как саксонцы еще в половине первого вернулись обратно недовольные, — епископ, по-видимому, опоздал на поезд. Полтари легонько коснулся руки губернатора, тот вздрогнул.

— Вопрос исчерпан. Ораторов больше нет. Коперецкий, сидевший до сих пор втянув голову в плечи, вдруг вскинулся, сурово глянул на колыхавшуюся толпу, из которой слышались выкрики «голосовать», потряс колокольчиком, а когда наступила тишина, твердым громыхающим голосом, отозвавшимся эхом в старых стенах, произнес:

99

Господин Ультимо и впрямь оказался последним ораторам… — Игра слов: «ультимо» — последняя ставка в карточной игре.

— Поскольку никаких доводов или возражений против предложения члена комитета господина Лиси я не слышал, объявляю решение: принято единогласно.

Будто ураган внезапно просвистел по лесу, закачал со страшным гулом деревья, и ветви их, сплетаясь, вступили в жестокую схватку — так прорвалось безмерное возмущение; в душном, насыщенном густыми парами, почти кашеобразном воздухе замелькали сотни рук, выражавших угрозу, протест или удивление, и неразличимые выкрики слились в оскорблявшую уши и нервы какофонию. Даже венгры были поражены и поглядывали с недоумением то на губернатора, то друг на друга. С носа Полтари слетели очки, скатились с кафедры на пол, одно стекло разбилось. Ности покачивал головой. Главный нотариус ногой отбросил из-под себя стул и хотел было сойти с помоста, но навстречу ему уже рвались представители национальных групп, лезли, словно быки на красное сукно, со страстными воплями, из которых можно было разобрать лишь отдельные возгласы: «Ого! Как бы не так! Еще чего захотел Сначала голосовать! Да где это слыхано? Он что, спятил?» и т. и.

Отважный Вольф с бледным от гнева лицом прыгнул прямо на помост. Коперецкий, бросив на него строгай взгляд, сердито схватился за отвязанную саблю, лежавшую на столе.

— Что вам здесь угодно? — загремел он. На мгновение воцарилась тишина.

— Наши права! — закричал Вольф, задыхаясь. — Прошу поставить вопрос на голосование!

— Этот вопрос снят с повестки дня, — ответил губернатор удивительно изменившимся кротким голосом, — я уже вынес решение.

— Но ведь это беззаконие! Вы вынесли решение на ложном основании, будто никто не выступил против предложения Лиси, — возмутился господин Вольф теперь уже на чистейшем венгерском языке. — Кровь закипает, когда видпшь, что такое еще возможно! Взываю к вам, венгерские братья, судите вы о случившемся! Мы ведь живые люди, у нас имеются уши, и есть, наконец, среди нас джентльмены. Господи, да мы с утра только и делаем, что выступаем против предложения Лиси, я сам в том числе — На хитром лице Коперецкого отразились все признаки искреннего сожаления и раскаяния.

— О боже мой! — огорченно, с какой-то наивной растерянностью и словно про себя сказал он. — Как жаль, что так получилось, но откуда мне было знать, высокоуважаемый друг, что вы выступаете против, если я не понимаю по-немецки!

Насмешливые ухмылки заиграли на лицах оппозиционеров, услышавших столь жалкую отговорку, а мадьяры погрузились в гробовое молчание, которое вдруг, словно бритвой, разрезал своеобразный голос доктора Мотики:

— А я разве не выступал против? А?

— Вероятно, вполне возможно, — спокойно ответил губернатор. — Но я-то ведь и словацкий не знаю.

Ничто, даже деньги, если их начать транжирить, не исчезает с такой молниеносной быстротой, как уважение и авторитет; зал разразился неистовым хохотом. Что? Он словацкий не знает? И он смеет это утверждать? Ну уж это plusquamdialecticat Risum teneatis amici! [100]

— Но, господин губернатор, всем известно обратное, вспыхнул Шамуэль Падак, тряся головой. — Разве не по-словацки вы беседовали со мной и моими товарищами вчера вечером на примирительной конференции? Я спрашиваю ваше высокопревосходительство, неужто вы осмелитесь отрицать перед лицом комитата то, что, между прочим, известно всему свету и что происходило на глазах стольких людей?

100

Сверхдиалектика! Можно ли удержаться от смеха, друзья! (лат.)