История новоевропейской философии
Шрифт:
Должна быть какая-то такая «палочка — выручалочка». И таким мостиком оказываются как раз каузальные отношения. Мы ищем какие-то причины в настоящем моменте и они выталкивают нас в будущее, к их действиям. Поэтому бо7льшую часть своей теоретической, как сказал бы Кант, а не практической философии, Юм посвятил исследованию каузальных отношений в его различных ипостасях. И надо сказать, что он прославил себя, свое имя во многом (правда, эта слава одно время была такой скандальной) именно вследствие анализа каузальности. Ведь Новое время, я уже говорил по — моему, находится под гипнозом Декарта. Все верят свято, так сказать, что отношение причинности, принцип причинности, а именно положение: «все, что существует, имеет причину» — он самоочевиден. Все верят в это. Юм, используя декартовский же метод, четко доказывает, что этот принцип не интуитивен и не демонстративен. С этого он начинает свою эпопею причинности, тот роман, так сказать, о причинности в «Трактате».
Ну, доказательство Юма довольно просто: если положение, принцип причинности самоочевиден, интуитивен, то противоположное ему немыслимо, — верно? — содержит в себе противоречие. Мы знаем это просто из определения интуитивных положений, необходимых истин: интуитивное — значит несомненное, несомненное —
Причинность это постоянная, смежная, необходимая связь между двумя событиями. Ну, вот, а среди данных нам впечатлений нет ни одного такого, которые нельзя было бы растащить. Ну, а если можно представить изолировано, значит, принцип причинности, по modus tollens не интуитивен, не самоочевиден. И соответственно не демонстративен, потому что демонстрация — это ничто иное, как сцепление интуиций. Итак, принцип причинности. как бы этот гипноз пропадает. Юм пробуждает Европу от догматического сна. Не случайно, когда Кант говорил, что Юм «пробудил меня от догматического сна» он имел в виду именно юмовский анализ каузальности. Это действительно был прорыв какой-то, осознание того, что пропускали обычно одну из самых важных может быть предпосылок во всех рассуждениях космологических, теологических, психологических — все время принимали: есть событие, есть причина. «А где доказательства-то, господа?», спрашивает Юм. Это не аксиома и, более того, это положение не демонстративно. Значит нельзя доказать, что каждое событие имеет причину, — а это просто крах какой-то для многих положений новоевропейской метафизики. Вообще для всей вот этой широкой программы метафизики, просто включающую в себя апелляцию к каузальности. И не только новоевропейской, но и античной. Юм, по сути, ставит перед философией дилемму таким простым, почти детским доказательством, которое практически невозможно опровергнуть, кстати говоря, хотя Кант все-таки пытался опровергнуть, удивительно остроумно он пытался опровергнуть этот тезис. Хотя само вроде юмовское доказательство невозможности принципа каузальности носит аподиктический характер, значит, казалось бы неопровержимо: ну что тут доказывать? Представьте себе беспричинное событие, — все, больше ничего доказывать не надо. Однако Кант смог подобраться, он сказал: да, в целом юмовские аргументы верны, принцип причинности не доказуем, но не доказуем как общее положение, действующее для всех сфер бытия. А вот в приложении к одной из областей бытия, а именно миру явлений этот принцип можно доказать. Вот таким-то образом Кант попробовал обойти ситуацию, т. е. частное положение о причинности можно доказать. Но и то доказательство строило Канту огромнейшего труда и было развернуто им в самом сложном разделе его философии — трансцендентальной дедукции категорий, над пониманием которой до сих пор бьются десятки и сотни кантоведов и студентов, тысячи.
Так вот. Мы потом поговорим, насколько убедительно кантовское доказательство принципа причинности. Что оно остроумно — это факт. И может быть, одно из самых красивых даже аргументов в истории философии Кант придумал, борясь с этой юмовской критикой.
Но мы возвращаемся к Юму. Юм часто неправильно истолковывался в этом плане. Говорили ему: Вы отрицаете причинность. Юм в ответ на это говорил: я вовсе причинность не отрицаю, моя цель не в этом. Кто в здравом рассудке сомневается в том, что каждое событие имеет причину? Никто. А я уверяю вас, говорил он, в здравом рассудке. Моя цель состоит в том, чтобы понять: почему (прошу зафиксировать), почему мы считаем, что каждое событие имеет причину. Не разобрать вопрос «имеет ли причину каждое событие?», а разобрать вопрос «почему мы так считаем?». В этой формуле и, заключена суть так называемого, знаменитейшего «феноменологического поворота», который осуществил Юм в философии и который составляет главную его заслугу в истории мысли. Он не задается вопросом, существует ли внешний мир, он спрашивает: почему мы считаем, что внешний мир существует? Он находит такую область философских вопросов, в которой может получить заведомо достоверные ответы. Может быть нельзя доказать, что мир существует вне нас, но можно точно установить — почему мы так считаем. И какой смысл, собственно, вкладываем мы в это высказывание, когда говорим, что он существует. Мы можем не доказать, даже невозможно доказать, что каждое событие имеет причину, но можно точно объяснить как и почему мы считаем, что каждое событие имеет причину. Чувствуете разницу этих вопросов? И разница как раз, главная-то разница в этих, как бы субъективных вопросах, феноменологических в том, что они допускают точный ответ. Это первое. Второе — этот ответ неочевиден: почему мы считаем, что каждое событие имеет причину, если это не самоочевидное положение? Вот откуда тогда берется эта наша уверенность — неясно. Там где неясно, там есть почва для интереса философского. Вот в чем дело.
— А этот принцип впервые сформулировал Демокрит?
Какой? Принцип причинности?
— Да, что каждое событие имеет причину…
Ну, тут трудно судить. От Демокрита ничего по сути дела не дошло до нас, кроме крошечных, хоть и многочисленных фрагментов. Судя по всему да, хотя не исключено, что и, скажем, у Анаксимандра («О природе») тоже была эта формулировка.
— Фалес тогда уж…
Ну, может быть. Но Фалес ничего не написал, вроде бы.
— Все из воды. Этого достаточно.
Да, да. Так тогда давайте вообще к Гесиоду подойдем, к его «Теогонии», «все из хаоса» — тоже принцип причинности. Если исходить из такой артикулированной формулировки, тогда конечно, это Аристотель.
— Но это же не свойство каждого человека
Ну, это с чем-то другим связывается, не важно.
— Для них это что-то такое, Богом данное.
Ну, «Богом данное» — опять причина. Понимаете здесь можно даже строго показать, что. в этом-то и ценность юмовского, открытого им метода феноменологического — что для любого человека можно абсолютно строго математически доказать, что этот принцип причинности составляет одно из его фундаментальных убеждений, отдает он себе в этом отчет или не отдает.
— Ну, значит, он вообще не будет представлять себе, чем присутствующие здесь заняты. Это будет полное недоумение вообще.
Верно. Именно так. Но тут вот надо чуть — чуть покопаться еще и уточнить, почему это так. Т. е. надо доказать, а может будет. Но вот тут можно будет строго доказать.
— Ну, вот можно понаблюдать, когда дети начинают считать, что все имеет причину.
Ну, это. вспомните, что Локк не мало на эту тему копий сломал. Дело не в том, когда они артикулируют. Вот эта артикуляция и языковые проблемы
— это второй вопрос всегда. Сознание функционирует само по себе, в естественной как бы среде психологической, психической и его исследование, оно облегчается только использованием языка и все эти феномены можно сделать более отчетливыми на языковом уровне, не более того. А сами по себе они и без языковой среды функционируют. Что такое язык? Язык — это идол современной философии, — это же просто одно из самых фантастических каких-то заблуждений, которое сейчас существует и до сих в современной философии. Что такое слова — слова, это один из типов впечатлений, ощущений. Какая разница? Это ни какая-то особая инстанция, которая позволяет все объяснить. Есть одни ощущения, есть другие, есть среди них звуковые ощущения, которые мы называем словами и зрительные, которые мы называем рукописными словами — все больше ничего нет. Они как-то ассоциированы с какими-то другими образами. Нет никакой особой языковой среды. Это иллюзия. И бессмысленно пытаться с помощью …, ну, можно, конечно — это что-то дает, тут тоже естественно нельзя высказывать резкие такие суждения на этот счет, что вот это абсолютно бесперспективно. В любой области есть крайне интересные находки и разработки, прекрасно, но когда… только не надо вот это все превращать в идола, — что и было сделано в современной языковой, лингвистической, да и вот в философии не только лингвистической, но и аналитической в целом, но сейчас правда это уже схлынуло, языковая волна, так что мой гнев, так сказать, праведный, он не относится как раз к современному состоянию мысли, ну а скорее к тому, что было некоторое время тому назад. Ну, все-таки предлагаю вам задуматься над этим. Будете читать многих философов — аналитиков, да и не только аналитиков, того же Хайдеггера, к примеру. Это странное выделение языка в особую область, на чем оно основано? Ну ладно. Я не настаиваю, впрочем, на том, что говорю в данном случае. Это гипотеза. Может она и неверна совершенно. Это для дискуссии мы оставим, может быть, вы не согласитесь, будете возражать, я с вами соглашусь.
Возвращаемся к Юму. Теперь нам надо, после того как мы эту ситуацию с причинностью выяснили, после того как мы поняли, в чем суть этих феноменологических вопросов, теперь надо посмотреть, как Юм на них отвечает, на эти вопросы. Действительно откуда мы, почему мы считаем, что каждое событие имеет причину? Ну, в процессе ответа на эти вопросы, Юм приходит к важнейшим понятиям, т. е. открывает особые области действия человеческих способностей, для которых он находит имена весьма неудачные, как правило. Я говорил уже: в этом плане он буквально чемпион, труднее найти философа из великих философов, которые менее удачно применял бы слова; применяемые им термины всегда дают повод к ложным интерпретациям, вот это даже правило какое-то., обвинениям в психологизме, в чем только его не обвиняли. Так вот, тем не менее, я веду речь о понятиях «привычки» и «веры». Видите такие термины: привычка и вера. Это фундамент его науки о человеке, по большому счету, именно упомянутые мной открытые им феномены. Он говорил, что. Да вот почему, опять-таки, чтобы не показаться голословным, сейчас докажу. Почему термин «привычка» — неудача для того феномена, который Юм открыл, не буду пока уточнять, что это за феномен, … сейчас уточню., хочу лишь сказать, что Юм так вот о привычке говорил: если убрать ее, выдернуть ее из человеческой природы, вот эту особенность, этот принцип человеческой природы, человеческая природа немедленно разрушиться. Т. е. как бы вот функционирование механизмов, когнитивных механизмов души просто невозможно без привычки. Уберете — полный крах наступает, распад душевной деятельности в сфере познания. Значит, что отсюда следует? Что привычка — это и есть фундаментальная часть человеческой природы, базис человеческой природы. Теперь вспомним цицероновское высказывание о привычке: что привычка такое? «Вторая натура», да? Т. е. вторая природа. Привычка — это искусственная природа. А по Юму, что такое привычка? Это как раз первая природа. Это основа человеческой природы, а не что-то привнесенное. Вот вам. это хороший термин? Также «вера», сразу же возникают мысли о какой-то религиозной вере. Ну, конечно он использует термин «belief», а не «faith» но все равно. «Belief», конечно, лишено этих религиозных обертонов, но все равно мог бы изобрести что-то новое.
— У него ведь не было образования философского? Университет не кончал?
Нам бы всем такое отсутствие образования, как у Юма. Но он. Ну что на это Вам ответить Он все-таки окончил Колледж, почти университет.
Колледж был очень хороший. Знал несколько языков: французский, греческий, латинский. Знал авторов древних, в подлиннике их естественно читал и современных философов, он знал, более или менее… ну, всех крупнейших мыслителей и прочитал в оригинале: Декарта, Лейбница, Локка. Так что. Ну, в конце концов, если Мэр города его рекомендовал на пост профессора Университета, то я думаю знаний у нег было достаточно. Хотя в Ваших словах есть какая-то сермяжная правда. Может быть в этом дело. Потому что тут как-то с терминологией. Если бы он в Германии жил, что бы было!? Даже трудно представить себе. Кстати, я уже говорил, что он феномен по большому счету немецкой философии, настолько его там рвали из рук, настолько он был популярен в Германии в 18 веке и настолько непопулярен на Родине как философ. Вот взял бы, да остался в Германии. Он же путешествовал, был в Германии. но нет, это было бы совершенно не юмовским поступком — он был истинным Шотланцем, нигде в другом месте жить не мог.