История одного филина
Шрифт:
Ветки деревьев уже подернулись светлой зеленью, но тени лес давал мало: сквозь еще мелкие листочки свобод но проникали лучи солнца. Прошлогодние палые листья, проглянувшие из-под снега, быстро просохли и завернулись трубочкой, будто тонкая кожица сала на раскаленных углях. Шалый ветер метался вверх-вниз по горным склонам, щедро разнося тысячи ароматов греющегося леса, и, наконец, угомонился, прилег в долине, где ручей по весне вытанцовывал свой ритуальный танец, стремясь к широкой реке, спокойное течение которой мягко лизало корни прибрежных ив.
У отвесной скалы было тихо, так как черные стрижи
Однако близкие разрывы снарядов всполошили весь птичий мир, потому что скала каждый раз слегка содрогалась. Даже самки, насиживающие птенцов, испуганно взмыли в воздух: слишком уж устрашающе и непонятно грохотал этот гром среди ясного, спокойного дня, но еще страшнее был взрыв пещеры, низвергнувший в реку тучу пыли и камней.
Камни, кости, тела мертвых филинов рухнули в воду, тысячелетняя пыль невесомым облаком поплыла над рекой и через считанные минуты, будто вовсе и не было катастрофы, растаяла в воздухе. И тишина — царица долины — вскоре тоже оправилась от потрясения. Уняла волну испуганно дрожащего воздуха, ласково обняла огромный скалистый утес и даже сумела снова пробраться в пещеру, где уже никто и ничто не напоминало о филинах: внутри пещеры остались только выщербленные осколками стены да безмолвный мрак, который лишь на мгновение удалось разорвать пламени взрыва.
Вскоре угомонились и птицы, и снова расселись по гнездам: будь там хоть гром, хоть полыхание молний, а высиживание птенцов — наипервейшее и самое важное дело на свете.
И только два старых филина и двое птенцов, мерно покачиваясь на воде, плыли вниз но течению. В их глазах, в их удивительно зорких глазах потух свет, они не успели услышать даже грохота, оборвавшего их существование. А теперь ими своенравно играет течение.
Большинство обитателей расщелин и пещер в скале совсем не жалели о гибели соседей, даже больше того, они почувствовали своего рода облегчение, хотя и необоснованное: ведь филины никогда не охотились возле своего гнезда. Но само их появление в вечерние сумерки или на рассвете всегда наводило страх на округу.
И воронья колония на огромных тополях у отмели тоже испытывает облегчение, избавившись от своих постоянных врагов. Теперь воронью будет спокойно в ночную пору, и только днем этот крикливый народец по временам станет поднимать невообразимый галдеж; это появился грозный сокол, который взял в привычку подкармливать своих птенцов мясом ворон. Но властитель воздуха — сокол — никогда не таился и не ждал темноты. Он налетал на воронье становище, не замедляя, но и не убыстряя маха стремительных крыльев, иной раз ему совсем и не требовалась добыча, просто путь его в воздухе пролегал над вороньим гнездовьем. Но вороны намерений сокола знать не могли, и поэтому, приметив его, они каждый раз всей колонией заранее сокрушались об очередной жертве, проклинали сокола и возмущенно метались в воздухе, еще и тогда, когда сокол уже был далеко.
Стоило, однако, у сокола появиться птенцам,
А вороны и сами еще помогали хищнику тем, что с возмущенным карканьем поднимались в воздух. Ведь грозный сокол не хватает добычу ни на земле, ни с дерева — стремительно бросаясь вниз с головокружительной высоты, он мог бы легко разбиться. Сокол или хватает добычу в воздухе, или «подсекает» ее, сильно бьет ее в воздухе, и птица замертво, с переломанным хребтом падает на землю, а если добыча слишком велика для него, например, дикий гусь, сокол прижимает его и земле и бьет своим железным клювом, пока не прикончит.
На зиму соколы улетают в Африку, но один-два старых самца иногда и зимуют в Венгрии; эти не столь взыскательны: случается, что они хватают прямо с земли суетливых серых куропаток, а зимой не побрезгают даже сусликом.
А впрочем, толковать об этом сейчас не время! Ведь до грядущей зимы еще ой как далеко, а прошлая едва миновала… уместно ли вспоминать о зиме, когда по горам и долам, над лесами и пашнями всюду звенит неумолчная песнь природы, и у весны уже наготове ее цветастый покров!
Филин Ху в эту пору спал мало и беспокойно. Дни стали много длиннее, и света в хижине прибавилось, потому что Ферко убрал от дверцы камышовые вязанки, полагая, что филин тоже обрадуется свету и мягкому весеннему теплу. Тут Ферко, конечно, ошибался, а агроном не поправил его, потому что весенней страдой все его время, можно сказать, по минутам было расписано. О праздной забаве — такой, как охота с филином, и речи быть не могло.
Весенние токи будили в филине смутное желание обзавестись подругой и воспроизвести себя в потомстве. Томимый им, филин вел себя по ночам беспокойно и часто призывно ухал; окажись где поблизости в той округе другой филин, он уловил бы в однообразных для человека криках узника тоску, страстное тяготение к себе подобным и жалобу на одиночество. Но на уханье филина Ху не отзывался никто, даже сычихи: те были поглощены заботами о птенцах: ведь птенцы в эту пору — важнее всего!
Один только Мацко, заслыша тоскливое уханье филина, трусил к его хижине, хотя наградой ему служило полнейшее пренебрежение, а то и враждебность Ху. Но Мацко сносил необщительность филина, он понимал тяжесть его положения и грызущую его тоску и по-своему пытался его утешить.
— В прежние годы, бывало, и меня в эту пору охватывало беспокойство, — виляет пес хвостом, — надо перетерпеть!
Ху не удостоил приятеля даже щелканьем клюва, но глаза его при этом смотрели так, что Мацко отвернулся.
— Ну, за что ты меня ненавидишь? — кротко виляет он хвостом. — Не стоит, парень. Сойдет с тебя злое беспокойство, и опять тебе будет нравиться сытная еда и удобная клетка…
В ответ Ху снова принимается ухать.
— Все наше племя сейчас в заботах — поджидает птенцов, — говорило его уханье, — и по ночам на охоту вылетают только самцы, а матери ни на минуту не покидают гнезда… Внизу, я знаю, течет большая вода, а за ней стоит лес… хочу на волю, хочу полететь туда!
Мацко сидит, свесив голову набок, и вежливо слушает, хотя уши его резко царапает горькое, дикое уханье.