История одного преступления
Шрифт:
Кроме того, был опубликован список «удаленных», в котором значились Эдгар Кине, Виктор Шоффур, генерал Леде, Паскаль Дюпра, Версиньи, Антони Туре, Тьер, Жирарден и Ремюза. Список «изгнанных» пополнился именами четырех депутатов: Мате, Греппо, Марка Дюфреса и Ришарде. На долю депутата Мио выпали мучения в казематах Африки. Таким образом, не считая жертв резни, победа, одержанная переворотом, выразилась в следующих цифрах: восемьдесят восемь депутатов изгнаны, один убит.
В Брюсселе я обычно завтракал в кафе Миль-Колон: это было место встречи изгнанников. 10 января я пригласил Мишеля де Буржа позавтракать со мной; мы сидели вдвоем за
— А! Вот список изгнанных. — Пробежав его глазами, я сказал Мишелю: — Должен сообщить вам неприятную новость. — Он побледнел. — Вас нет в этом списке. — Он просиял.
Мишель де Бурж, столь мужественный перед лицом смерти, страшился изгнания.
VIII
Давид д'Анже
Неимоверная грубость сочеталась со звериной жестокостью. Выдающийся скульптор Давид д'Анже был арестован у себя дома, на улице Ассас. Войдя, полицейский комиссар спросил его:
— У вас есть оружие?
— Да, — ответил Давид. — Есть. Я мог бы защитить себя… — Помолчав, он прибавил: — Если бы имел дело с цивилизованными людьми.
— Где это оружие? — не унимался комиссар. — Покажите его.
Давид указал на свою мастерскую, полную прекрасных произведений. Его посадили в фиакр и повезли в арестный дом при полицейской префектуре.
Помещение арестного дома рассчитано на сто двадцать заключенных, а их там было семьсот. Давид оказался двенадцатым в камере на двоих. Ни света, ни воздуха. Над головой — узенькая отдушина. В углу камеры — смердящее ведро, одно на всех, неплотно прикрытое деревянной крышкой. В полдень, рассказывал Давид, приносит похлебку — какую-то теплую вонючую бурду.
Заключенные стояли у стен, на тюфяках, брошенных сторожами на пол. Лежать в такой тесноте было невозможно. В конце концов они, однако, ухитрились, тесно прижавшись друг к другу, улечься и даже вытянуть ноги. Им швырнули несколько одеял. Некоторым из них удавалось заснуть. На рассвете гремели засовы, открывалась дверь, тюремный сторож кричал: «Вставайте!» Заключенные переходили в коридор; сторож убирал тюфяки, выплескивал на каменные плиты несколько ведер воды, кое-как подтерев пол, снова кидал тюфяки на мокрые плиты и кричал заключенным: «Ступайте назад!» после чего их снова запирали до следующего утра. Время от времени приводили сотню новых заключенных и уводили сотню старых (из числа тех, кто просидел два-три дня). Что с ними делали? Ночью узники из своих камер слышали ружейные залпы, а наутро прохожие (мы уже говорили об этом) видели во дворе полицейской префектуры лужи крови.
Тюремщики вызывали заключенных в алфавитном порядке.
Однажды вызвали Давида д'Анже. Он собрал свои пожитки и хотел было выйти; но тут появился начальник тюрьмы, видимо оберегавший его, и торопливо сказал: «Останьтесь, господин Давид, останьтесь!»
Однажды утром в камеру Давида вошел Бюшез, бывший председатель Учредительного собрания.
— А! Это хорошо, что вы навещаете арестованных, — сказал Давид.
— Я сам арестован, — ответил Бюшез.
Давиду д'Анже предложили уехать в Америку. Он отказался; тогда согласились на Бельгию. 19 декабря он приехал в Брюссель. Придя ко мне, он сказал: «Я остановился в гостинице «Великий монарх», на улице Старьевщиков, номер восемьдесят девять, — и прибавил, смеясь: — Великий монарх, король, старьевщики,
IX
Наше последнее собрание
Третьего декабря все было за нас; пятого декабря все обратилось против нас. Словно отхлынуло необъятное море, грозное во время прилива, зловещее при отливе. Таинственные движения народных масс!
Кто же был так могуществен, что сказал этому океану: «Ты не двинешься дальше»? Увы, пигмей!
Эти отливы бездонной пучины непостижимы.
Пучина страшится. Чего?
Того, что глубже ее самой. Преступления.
Народ отступил. Он отступил 5 декабря, 6 декабря он исчез.
На горизонте — ни проблеска света, только мрак приближающейся ночи.
Эта ночь — империя.
5 декабря мы почувствовали себя столь же одинокими, как и 2-го.
Но мы оставались стойкими. О нашем душевном состоянии в ту пору можно сказать: отчаяние — но не малодушие.
Дурные вести притекали теперь так же непрерывно, как два дня назад — хорошие. Обри (от Севера) был заключен в Консьержери. Красноречивый, всем нам дорогой Кремье — в тюрьме Мазас. Изгнанник Луи Блан, спешивший к нам, чтобы помочь Франции могуществом своего имени и своего духа, доехал только до Турне. Катастрофа 4 декабря преградила ему путь, так же как и Ледрю-Роллену.
Что касается генерала Неймайера — он не «пошел на Париж», а приехал туда. Зачем? Чтобы изъявить покорность.
Мы лишились пристанища; за домом № 15 по улице Ришелье следили, о доме № 11 по улице Монтабор донесли полиции. Мы скитались по городу, встречались то здесь, то там; второпях, шепотом обменивались несколькими словами; мы никогда не могли с уверенностью сказать, где переночуем и будет ли у нас еда, и по меньшей мере за одну из этих голов, не знавших, где приклониться вечером, уже была назначена награда.
Вот какими фразами мы перебрасывались при наших мимолетных встречах:
— Где такой-то?
— Арестован.
— А такой-то?
— Убит.
— А такой-то?
— Исчез.
Все же мы собрались еще один раз, у депутата Реймона, на площади Мадлен. Явились почти все. Я мог пожать руку Эдгару Кине, Шоффуру, Клеману Дюлаку, Банселю, Версиньи, Эмилю Пеану; я был рад снова встретить энергичного и неподкупного Коппенса, приютившего нас на улице Бланш, и нашего храброго товарища Понса Станда, которого мы потеряли из виду в дыму сражения. Из окон комнаты, где мы заседали, открывался вид на площадь Мадлен и на бульвары, покрытые темной массой войск. Солдаты, выстроенные в боевом порядке, имели свирепый вид и, казалось, готовы были в любую минуту броситься в бой. Вошел Шарамоль.
Вынув из-под своего широкого плаща пару пистолетов, он положил их на стол и сказал:
— Все кончено. Сейчас осуществимо и разумно только одно: отчаянный шаг. Я предлагаю его. Вы готовы на это, Виктор Гюго?
— Да, — ответил я.
Я не знал, что он скажет, но был уверен, что он не предложит ничего недостойного.
— Здесь, — продолжал он, — нас собралось примерно пятьдесят депутатов, оставшихся в живых. Мы — все, что сохранилось от Национального собрания, от всеобщего голосования, от закона, от права. Где мы будем завтра? Неизвестно. Нас либо разгонят, либо убьют. Но этот нынешний час принадлежит нам; он пройдет — и нас поглотит мрак. Такой случай уже не повторится. Воспользуемся им!