История одного путешествия

Андреев Вадим Леонович

Мое превращение из оборванца в прилично одетого молодого человека не обошлось без события, меня огорчившего: мой френч, отличавшийся необыкновенно широким воротом, я отдал Володе Сосинскому — он был одет еще хуже меня. На другой день я спохватился: в грудном кармане френча, не поддаваясь приступам голода, даже батумского, я хранил цепочку от часов и два золотых брелока, подаренных отцом. На одном из них была отмечена постановка «Жизни Человека», на другом выгравирована дата 50-го представления «Профессора Сторицина». В брелок, представлявший собою коробочку, бабушка, туго скрутив, положила темную прядку отцовских волос. Когда я сказал об этом Володе, он пришел в отчаяние: не осмотрев карманы, он сразу же отнес френч на толкучку. Попытки разыскать турка, которому Володя загнал френч,

ни к чему не привели: турок исчез, как будто его никогда и не было на свете…

Больше двадцати лет своей жизни Уиттимор посвятил реставрации Айя-Софии. Им была создана группа реставраторов, которая с величайшей предосторожностью снимала мусульманскую штукатурку с христианских фресок. Византологию он любил страстно. Я помню, как он был удивлен тем, что я не мог назвать ни одного большого русского художника XIX века, живопись которого уходила бы корнями в русскую иконопись и тем более в византийскую культуру. Когда с нами не было его секретаря, служившего переводчиком, мы объяснялись по-немецки, и разговаривать на отвлеченные темы было трудно. У Уиттимора был огромный интерес к России и русской культуре, хотя и то и другое он знал плохо. Насколько я мог понять, он был тем, что принято теперь называть «прогрессивным американцем». Во всяком случае, когда на его вопрос, что такое большевики, я, вместо того чтобы взять нож в зубы и разлохматить волосы, ответил: «Не знаю» — он пришел в восторг. Уиттимор решительно противился переезду стипендиатов в Соединенные Штаты, зная, как в Америке легко денационализируются иностранцы, и считая, что образование мы получаем для того, чтобы в будущем наши знания мы применяли бы в своей стране. Русских монархистов Уиттимор терпеть не мог, хотя его секретарь, а впоследствии его представительница в Берлине принадлежали именно к правому крылу эмиграции.

Вскоре Уиттимор уехал в Константинополь, а для меня началась новая жизнь. В Софии в те годы, кажется, не было ни одного кафе, зато млекарницы, продававшие йогурт, попадались на каждом шагу. Даже на главной площади, прямо перед королевским дворцом, красовались две вывески: «Млекарница Лев Толстой» и «Млекарница Илья Мечников». В этих млекарницах баночка йогурта стоила три лева, в других — два с половиной, а на окраине города — два. На мои четыреста левов я должен был пробить недели три до отъезда в Берлин, и широко развернуться было трудно, но тем не менее я предпринял обход софийских млекарниц и, кажется, не пропустил ни одной.

Через несколько дней после моей встречи с Уиттимором, даже скорее, чем предполагалось вначале, Сосинский, Резников, Пфеферман, а с ними почти вся группа бывших константинопольских учеников уехали в Шумен. В бараках «срещу гарата» кроме меня осталось еще два или три человека, каким-то образом вошедших в доверие дирекции и оставленных в Софии.

Я проводил друзей на вокзал, и хотя моя неожиданная удача не улучшила наших натянутых в последнее время отношений, мне было очень тяжело с ними расставаться: я-то помнил, чем был для меня Константинопольский лицей.

8

Русская послереволюционная эмиграция создавалась не один год. Она была необыкновенно пестра по своему составу — от Мартова до «местоблюстителя императорского престола» великого князя Кирилла Владимировича. Одна эмиграционная волна сменяла другую, поочередно обрушивалась на все пограничные с Россией страны — дальневосточные, южноазиатские и европейские. Первый год жизни за границей обыкновенно уходил на получение виз, — никто долгосрочных виз не давал, и для того, чтобы такая виза была поставлена на беженский паспорт, приходилось прибегать к сложнейшим комбинациям. Понемногу происходило расслоение: в Югославию и на Балканы стремились главным образом военные, в Чехословакию — те, кто был связан с Комучем (Комитетом Учредительного собрания), во Францию — интеллигенция, в Соединенные Штаты — дельцы и вообще люди предприимчивые.

Берлин оказался чем-то вроде узловой станции, — куда бы ни стремился русский эмигрант, на некоторое время он задерживался в Германии в ожидании «окончательной»

визы. Говорили, что русское население Берлина в начале двадцатых годов достигало двухсот или даже четырехсот тысяч человек. Меня не удивила бы вторая цифра, если взять период за три года — с 1921-го по 1924-й: кто только не оказывался берлинским жителем, хотя бы на короткий срок! Но уже к 1925 году в Германии осталась едва ли не десятая доля всей этой пестрой массы.

Вместе с первой группой стипендиатов профессора Уиттимора я приехал в Берлин в апреле 1922 года. С детства я не любил этот город: здесь в 1906 году умерла моя мать, и с тех пор в моем сознании ее смерть ассоциировалась с именем германской столицы. Ни с кем из стипендиатов во время нашего общего путешествия я не сблизился: в большинстве своем это были молодые люди, чьи интересы никак не совпадали с моими, — искусства для них не существовало, а политически нам было не по дороге; помню, с каким упорством один из моих спутников добивался, чтобы в его студенческую карточку вставили «фон» — фон Грач. Сколько раз мне приходилось впоследствии встречаться с такими «фон Ивановыми» и «де Потаповыми»! А другой мой коллега признался, что он, если, конечно, большевики не падут через полгода, поедет в Абиссинию: «В этой стране, слава богу, еще существует крепостное право».

Первые недели я жил у Анны Ильиничны, поселившейся на окраине города, в Грюневальде. Незадолго перед тем, ликвидировав отцовскую библиотеку, мебель и всевозможную домашнюю утварь, она уехала с моими единокровными братьями и сестрой из Финляндии в Германию. Наш чернореченский дом был продан на снос уже позже, в 1924 году. Радуясь тому, что уиттиморовская стипендия давала мне материальную независимость, я передал Анне Ильиничне доверенность на мою часть авторских прав на произведения отца. В те годы пьесы Леонида Андреева шли за границей: в Германии «Мысль» с Паулем Вегенером в роли Керженцева выдержала более тысячи представлений, Голливуд купил права на постановку «Того, кто получает пощечины», — таким образом, Анна Ильинична не нуждалась в деньгах; себя я ограничил пятнадцатью долларами ежемесячной стипендии, на что в годы инфляции можно было жить.

Вначале мне казалось, что Берлин окружил меня каменным молчанием. Я не чувствовал в себе силы войти в жизнь и был полон смущения перед собственной душевной неустроенностью. Бродил по улицам, всматривался в лица прохожих, изредка знакомился с новыми людьми, но сразу же начинал их сторониться, и люди уходили, нисколько не заинтересованные моей хмуростью и отчужденностью. Так прошло несколько месяцев, прежде чем мне удалось преодолеть себя самого.

Тем временем Берлин жил своей странной и неправдоподобной жизнью. В рабочие окраины, где голодало немецкое население и стремительное падение марки расшатывало незыблемые, казалось бы, устои экономической жизни, иностранцы забредали редко. Западная часть города, особенно бесконечный Курфюрстендамм, оказалась средоточием русских эмигрантов. Два города — немецкий и русский, — как вода и масло, налитые в один сосуд, не смешивались друг с другом. Берлин оказался наводненным русскими интеллигентами — философы, писатели, музыканты, художники, — но совершенно неожиданным фоном для них служила масса темных дельцов. Биржевики, спекулянты всех размеров и оттенков, купцы, богатые бездельники, шибера, банкиры, просто случайные люди, не имевшие никакого отношения ни к гуманитарным, ни к точным наукам, но в которых вдруг проснулся Остап Бендер, увидели, что их перед Европой представляют Алексей Толстой, Ремизов, Андрей Белый, Карсавин. Франк, Степун, Айхенвальд, Шкловский, Марина Цветаева, Эренбург, Ходасевич, Осоргин, Зайцев.

Лечившийся за границей Горький жил в Саарове и редактировал выходивший в Берлине толстый журнал «Беседа». Приезжавшие сюда советские поэты Маяковский. Пастернак, Есенин не только выступали перед местной аудиторией, но и издавали свои книги в Берлине.

В одном и том же кафе на Ноллендорфплац, в «Доме искусств», перед накрашенными дамами в котиковых манто (каракуль тогда был не в моде) и карикатурно толстыми спекулянтами в модных пиджаках в талию выступали Саша Черный и Кусиков, Юшкевич и Георгий Венус, Чириков и Муратов, Ф. Степун и Р. Гуль.