История одного путешествия

Андреев Вадим Леонович

Общую сумятицу умов увеличивали сменовеховцы, появившиеся в Берлине в начале 1922 года. Это было первое эмигрантское общественно-политическое течение, которое склонялось к признанию советской власти и исторической закономерности Октябрьской революции, связывая с новой экономической политикой свои особые надежды. Стала выходить ежедневная газета «Накануне» под редакцией профессоров Ключенкова и Устрялова. Еженедельно «Накануне» выпускала большое литературное приложение, в котором наряду с эмигрантскими печатались и советские писатели и поэты: Горький, Федин, Чуковские — отец и сын, Катаев, Лидин, Булгаков, Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Клюев. Сначала редактором литературного приложения был Алексей Толстой, потом Роман Гуль, первопоходник (так назывались участники белого движения возникшего на Дону под руководством Каледина), автор книжки «Ледяной поход», заявивший публично, что теперь он «сторонник диктатуры пролетариата и мировой революции».

Еще до войны в Берлине существовало издательство

Ладыжникова, печатавшее в ограниченном количестве экземпляров произведения русских писателей: Россия не подписала Бернской литературной конвенции, и издать книгу за границей было единственным способом сохранить за писателем авторские права. Зиновий Исаевич Гржебин, приехав в Берлин, развил энергичную деятельность — он издавал и классиков, и мемуарную литературу, и горьковскую «Беседу», даже начал подготавливать Энциклопедический словарь, долженствовавший заменить Брокгауза и Эфрона. А. Г. Вишняк, ставший во главе издательства «Геликон», создал свой стиль книги — изящный и вместе с тем оригинальный. Он выпустил сборники стихов Пастернака «Сестра моя — жизнь» и «Темы и вариации», «Tristia» Мандельштама, «Стихи к Блоку», «Разлуку», «Ремесло» Цветаевой, романы и рассказы Эренбурга. Наряду с этими издательствами и такими, как «Эпоха»» «Петрополис», «Нева», относившимися к своей работе серьезно и внимательно, появились десятки новых издательств, спекулировавших на книге. Дельцы, уверенные в скором падении большевиков, помещали деньги, заработанные на девальвации германской марки, в русские книги, выходившие по трем орфографиям: по новой, по старой и по «средней» — без твердого знака, но с буквой «ять». Издавалось все — и рассказы Глеба Алексеева, и мемуары Казановы, И чтецы-декламаторы, и романы Краснова, и молитвенники, и богословские книги, и порнографические рассказы безымянных авторов. В Берлине выходило несколько ежедневных русских газет — «Руль», «Дни», «Накануне», чуть ли не каждую неделю появлялись новые иллюстрированные журналы, Андрей Белый начал выпускать альманах «Эпопея», горы всевозможных антологий росли на прилавках книжных магазинов.

В несколько недель создавались литературные имена: Вл. Набокова, писавшего под псевдонимом Вл. Сирин, начали считать лучшим поэтом эмиграции; несколько рецензий, написанных А. Бахрахом, превратили его в присяжного критика; проф. Даватц утверждал, что Краснов пишет лучше Л. Толстого; М. А. Алданов был зачислен в классики даже без особых хвалебных статей. Иные из писателей и поэтов, начавшие свою литературную деятельность в Берлине, продолжали работать и печататься, другие — Федор Иванов, Леонид Чацкий, А. Бахрах — исчезли, не оставив после себя никаких следов, даже книги их бесследно растаяли в берлинском воздухе.

Необыкновенно богат был и русский театральный сезон. В течение одной зимы 1922–1923 годов в Берлине гастролировали Художественный театр в его лучшем составе, со Станиславским, Качаловым, Книппер, Москвиным, Вишневским; Таиров с Коонен и Церетелли; студия Вахтангова с Михаилом Чеховым; Александринский, поставивший пьесу отца «Профессор Сторицин»; процветала «Летучая мышь» Балиева; Качалов и Германова на литературных утренниках читали стихи Блока и Рабиндраната Тагора; Массалитинов создал театральную студию, в которой учениц оказалось в десять раз больше, чем учеников.

Однако месяцы проходили один за другим, большевики оставались в Кремле, марка прекратила свое падение, издатели разорились, дельцы после неудачной операции на русской литературе вернулись на биржу играть «на повышение», и «русский Берлин» пошел прахом. Горький жил теперь в Италии, Алексей Толстой вернулся в Россию, за ним последовали Андрей Белый, Эренбург, Шкловский, мой друг Георгий Венус. Оставшиеся писатели перебрались либо в Париж, либо в Прагу, от сумасшедших берлинских лет осталось только воспоминание как о невероятном фейерверке — как будто в одну ночь сгорела целая фабрика бенгальских огней.

В Берлине я поселился в центре города, недалеко от Шпительмаркта, на Шютценштрассе, 37,— отсюда до университета было минут двадцать ходу. Моя хозяйка, фрау Фалькенштейн, маленькая льстивая старушка, хлопотливо показала мне комнату, предназначенную для жильцов. Она искренне гордилась обстановкой: письменный стол, зеленые обои и в цвет обоям широкий бархатный диван, на котором, как она объяснила, следует сидеть сперва на одном конце, потом на другом и, наконец, посередине — для того чтобы диван снашивался равномерно. На стене висела раскрашенная репродукция рафаэлевских ангелочков, а над умывальником, стоявшим за ширмой, полотенце с девизом, вышитым готическими буквами, стекавшими кровавыми струйками: «Вас ду хойте кенст безорген, дас фершибе нихт морген» (что можешь сделать сегодня, не откладывай на завтра). В углу стояла белая фаянсовая печь, электричества не было — его заменяло газовое освещение. Комната мне понравилась: из окна, с высоты пятого этажа, открывался вид на блестевшие от дождя свинцовые крыши, на торчащие, как солдаты на часах, черные трубы, и далеко внизу зеленело тонкое кружево веток — ровные ряды лип окаймляли соседнюю Линденштрассе. С умудренным готической надписью полотенцем я решил примириться, а ангелочков все же попросил фрау Фалькенштейн снять. Она обиделась, но ангелочков перевесила

в соседнюю комнату. Договариваясь о цене, она строго взглянула на меня поверх очков в серебряной оправе и решительным голосом сказала, что «даменбезух» безусловно запрещается. В дальнейшем мы ужились с фрау Фалькенштейн прекрасно, и она, простив мне изгнание ангелочков, ухаживала за мной с той особенною предупредительной внимательностью, с какой ухаживают немецкие хозяйки за жильцами, которые аккуратно платят за комнату. За глаза, в беседах со своей дочерью, двадцатипятилетней некрасивой девицей, красневшей непоправимо и стремительно от каждого обращения к ней, она называла меня «дер зюсе». Возможно, что у фрау Фалькенштейн появилась затаенная мечта поженить нас, — конечно, не раньше, чем я стану герром доктором. Во всяком случае, однажды она открыла старый, орехового дерева, блестящий комод и показала приданое дочери: полотняные рубашки с добродетельным вырезом, обшитым шершавыми, как терка, кружевами, простыни, платья, меховую накидку — «ди эхте катце» — и, многозначительно посмотрев на меня поверх очков, сказала, что ее будущий зять в день свадьбы получит в подарок пианино, купленное ее покойным мужем за пятьсот золотых марок.

Первые месяцы своей жизни в Берлине я был совершенно одинок. У Анны Ильиничны я познакомился с Сашей Черным, уже сильно поседевшим, но все еще сохранявшим удивительную детскость и трогательную застенчивость. Саша Черный переживал сложный душевный перелом: из Саши Черного он хотел превратиться в Александра Черного, но из сатириконца, прекрасного сатирического поэта, он становился лириком, лишенным яркой индивидуальности. Он много печатался в эмигрантских журналах, подписываясь полным именем: «Александр». Он сам чувствовал, что это уже «не то», и все же продолжал настаивать: когда я прочел наизусть несколько его старых стихотворений, он только поморщился — ему было досадно, что новые его стихи «не запоминаются». Знакомство с Сашей Черным не ввело меня в русский литературный Берлин — мои стихи ему не понравились.

В эти месяцы полного одиночества случилось событие, сыгравшее в моей жизни некоторую роль: осенью, поступая на философский факультет Берлинского университета, я переменил предмет занятий — вместо филологии и литературы я записался на курс лекций по истории живописи.

Жарким августовским днем, спасаясь от пыли и зноя асфальтовых улиц и чахлого газона скверов, я зашел в Кайзер-Фридрих-музеум. Тишина, прохлада, спокойствие, легкий запах воска, которым был натерт паркет, охватили меня. Белели полотняные занавесы, освещенные солнцем, горело матовое стекло потолков, растертый в порошок неяркий свет струился со всех сторон еле заметными сухими волнами. Музей был почти пуст, — только по углам темнели фигуры дремлющих сторожей да изредка скрипели паркетины под шагами случайного посетителя. Сначала я попал в комнаты, отведенные немецкому Ренессансу. Со всех сторон меня обступали очаровательные, наивные и грешные женщины Кранаха. Их маленькие груди, большие животы и тонкие, некрасивые ноги как будто были озарены изнутри ровным, розовато-желтым светом. В узких раскосых глазах отражалась их таинственная жизнь — жизнь Венеры, превратившейся в колдунью. В соседнем зале высоколобые мадонны Мемлинга в сиренево-лиловых одеждах, сложившихся острыми готическими складками, вели между собой молчаливый, только им одним понятный разговор. Я почувствовал, что погружаюсь в заколдованный мир, в котором растворяюсь, забываю себя, забываю все, чем я жил эти дни, — угрюмую суету неприветливого города, ненаписанные стихи, фрау Фалькенштейн, канцелярии Берлинского университета и даже купленный накануне синий в красную полоску галстук.

Я переходил из залы в залу, — так бывает во сне, когда вдруг видишь себя со стороны. Мне чудилось, что я слышу голоса красок, я прислушивался к их разноцветным звукам и, бормоча не связанные друг с другом слова, пытался вступить с картинами в разговор. Золотая Венера Боттичелли, ярко выделявшаяся на черном фоне, длинными волосами прикрывала наготу. Она казалась мне настолько одухотворенной, что я долго не мог отвести глаз от ее некрасиво-прекрасного лица. Путаными словами я старался что-то объяснить ей, — если бы я только мог передать ей все, что я хотел сказать! — и мне казалось, что она все же меня угадывает, я даже начинал в это верить. Должно быть, дико звучали мои русские слова в живой и настороженной тишине берлинского музея.

Я был уже взволнован до крайности, когда передо мною возникло «Видение Иезекииля» Рембрандта. Сначала я не мог ничего разобрать, только почувствовал, как окаменели ноги и я не в силах сделать ни одного шага. Понемногу коричнево-желтый хаос красок начал принимать отчетливые формы, и я различил нагромождение круглых скал, силуэты огромных быков, фигуру пророка и там, в глубине, — нечто совершенно гармоническое, что я никогда не посмею описать и что можно увидеть только в минуту глубочайшего душевного напряжения. Взволнованность моя дошла до крайнего предела, я был потрясен. Стены, разделяющие искусства, которые мы называем поэзией, живописью, музыкой, обрушились. В хаосе самых противоположных ощущений, сквозь голоса красок, видение образов и пение слов, проступала нота, четкая до физической боли. Определить ее я, конечно, не мог. Я чувствовал себя совершенно беспомощным перед искусством, обрушившимся на меня, как снежная лавина.