История одного путешествия
Шрифт:
— Скажите, как это случилось, что вы надели немецкую шинель?
Если бы между водорослями начали расти сосны, он удивился бы меньше. Атлантический океан, грохот начавшегося прилива, немецкая батарея, французский крестьянин в потертом берете — и вдруг русская речь и такой вопрос…
Паренек молчал довольно долго, было видно, что он не находил нужных слов.
— Шинель… Это долго рассказывать… Если бы я мог поговорить с вами… Только по здесь. Нельзя ли прийти к вам домой?
Теперь уже молчал я. Как-никак на нем была немецкая шинель, и кто его знает, почему он ее надел. Немецкие солдаты в наш олеронский дом не ходили, разве что с обыском. Вместе с тем меня охватило какое-то странное чувство, — нет, не любопытства, но ничем не объяснимого доверия
— По воскресеньям нам позволяют выходить с батареи. Я приду к вам с товарищем. — И, помолчав, повторил: — Мне очень надо поговорить с вами.
4
В 1965 году в издательстве «Беларусь» вышла книга «Герои Олерона», составленная Л. Прокшей, В. Сосинским и мною. Она издана в двадцатую годовщину освобождения острова и посвящена памяти наших товарищей по борьбе с фашистами.
Они пришли вдвоем — два Володи, Антоненко и Орлов, — два замечательных русских мальчика: старшему, Антоненко, не было и двадцати лет. Но как они были не похожи друг на друга! Володя Орлов, — я его прозвал «паренек с гармошкой», хотя никогда никакого музыкального инструмента в руках у него не видел, — был высок, строен, полон брызжущей жизнерадостностью. Он был удивительно прозрачен и ясен, — достаточно было поглядеть в его зеленые глаза, чтобы увидеть, что у него не может быть никакой плохой мысли, что он весь как на ладони. Володя Антоненко, с которым я познакомился на батарее, смуглый, темноглазый, сосредоточенный, обуреваемый затаенной волею к действию, был выжидающе молчалив. Оба они не были военнопленными в полном смысле этого слова: по молодости лет их не успели призвать в Красную Армию. Попросту немцы их насильно угнали в Германию «на работы». Прежде чем попасть на Олерон, они прошли через немецкие лагеря, испытали голод, уничтожающий тех, кто не только физически, по и морально недостаточно силен, сидели в бараках за колючей проволокой, вокруг которых складывали в штабеля трупы умерших за ночь.
А немецкая шинель — ее бросали на человека, от лишений потерявшего человеческий образ и бывшего не в состоянии думать о том, какого цвета сукно, серого или зеленоватого. Сколько раз впоследствии я слышал рассказ о немецкой шинели, наброшенной на умирающего: если придет в сознание и выживет, будет поздно — шинель уже на нем.
Для обоих Володей большая русская семья, в которую они попали, показалась чудом. Мой семилетний сын описал эту встречу так:
«Мы сидели с Алешей (Сосинским) на заборе и смотрела в забор. К нам подошли два нерешительных солдата и спросили по-русски:
— Здесь живет Андреев?
— Сбегай за папой, он на картофельном поле, — сказала мама.
— Заходите, — прибавила бабушка».
После двухлетних мытарств в Германии им (все показалось невероятным — и то, что все говорят по-русски (особенно малыши), и что много женщин, что их угощают яблоками и кукурузными лепешками, и, конечно, то, что их приняли как своих.
Вечером, перед тем, как уходить, Володя Антоненко отвел меня в сторону и сказал, что прежде чем его арестовали немцы, он партизанил (спустил поезд под откос, о других своих делах по скромности умолчал), по что вот последнее время ничего ему не удается и что он просит меня свести его с французским маки. Я ответил уклончиво, сказав, что ответ смогу ему дать при следующем свидании, — я не считал себя вправе ответить иначе, не посоветовавшись с женой. Когда мы с нею остались вдвоем, я спросил ее, можно ли доверять нашим новым знакомым. Ни одной секунды колебания у жены не было:
— Конечно, можно.
Среди моих друзей-французов сообщение о том, что я связался с русскими, работающими на батареях, вызвало восторг, не лишенный, впрочем, некоторого замешательства:
В следующее воскресенье к нам кроме двух Володей пришло еще несколько человек. Среди них был Евгений Красаноперов, впоследствии погибший вместо с Антоненко при освобождении острова, Николай Дмитриевич Голованов Иваси Максимович Фатюков. Пожалуй, больше всех меня поразил Иван Максимович. Было ему уже к сорока, самый старший среди наших гостей. То, как этот бухгалтер маленького поволжского совхоза вошел в комнату, поздоровался, сел за стол, какие простые и вместе с тем самые точные слова он нашел для начала разговора, как в каждом его движении сказывалось необыкновенное достоинство — он относился с уважением не только к хозяевам, но и к самому себе: я советский человек, у меня никто не отнимет сознания, что я поступаю правильно. Мне он представился человеком крепкого, законченного характера и вместе с тем мягким и даже нежным. Он был полон мудрой, совсем не жалостливой доброты. Впоследствии, судя по письмам, которые я от него получил, мне представилось, что он наделен настоящим литературным даром, о существовании которого он сам не подозревал.
За столом разговор начался так, как будто связь с французским маки уже была установлена. На острове русских было больше тридцати человек. Немцы им не доверяли и разбили на маленькие группы, по два-три человека на каждой батарее. Для нас это было огромным преимуществам, — таким образом, у Сопротивления появлялась верная заручка на каждой батарее. Когда я сказал, что у французского командования нет подробных планов батарей, и в частности батареи «Квале», Володя Антоненко только усмехнулся. Через два дня я получил план батареи, а через неделю были отправлены на континент подробные планы всех олеронских батарей с указанием расположения действительных минных полей (действительных, так как немцы подчас ставили крест, увенчанный грубо нарисованным черепом, на пустом поле, — по-видимому, у них не хватало мин).
Я объяснил друзьям положение на острове — слабая связь с континентом, трудность партизанских действий, осторожность, диктуемая боязнью репрессий против мирного населения.
Володя Антоненко, охваченный только одной мыслью — как можно скорее начать террористические действия, — был в отчаянии.
— Вам хорошо говорить — осторожность, на вас рабочая куртка, а вот мы, — Голованов кивнул на свою шинель — ходим как огнем одетые. Я в любую минуту сниму часового — подойду к нему сзади и этак леопардом…
— Что ж с того, что часовой будет снят? У французов нет достаточных сил, чтобы эту батарею занять. А вы сами знаете — батарей на острове двенадцать.
Понемногу наши связи с французским маки расширялись. Сосинскому, поселившемуся в заброшенной мельнице в центре острова, около городка Сен-Пьер, где он нашел работу на заводе, изготовляющем коньяк, вскоре удалось связаться с местными подпольными ячейками. Была устроена встреча французов и русских. Мы с Володей служили переводчиками. Был составлен план, когда и как русские приступят к активным действиям. Все, однако, обусловливалось моментом будущей высадки, открытием второго фронта, до тех пор русским предписывалось вести себя так, чтобы не навлечь никаких подозрений. И это оказалось самым трудным.
Для связи с батареей, на которой находились Антоненко, Орлов и Фатюков, мы выбрали полуразвалившийся дом в двух шагах от проволочных заграждений, окружавших батарею. Дом стоял над обрывом, у самого берега моря. В этом же доме, в черной дыре дымохода, был устроен почтовый ящик. Почтальоном служила моя двенадцатилетняя дочь: девочка, собирающая траву для кроликов, не вызывала подозрений. Время шло, американцы и англичане высадились в Нормандии, русских лишили воскресных отпусков, встречи стали все более затруднительными. Однажды я получил записку от Антоненко, просившего меня прийти «вечерам, когда стемнеет», в «наш» дом.