История одной семейки

Нёстлингер Кристине

Я сел в постели, рассказал тете Фее о разговоре моих сестер и припер ее к стенке. Она должна куда больше знать про моего отца, сказал я, ведь она проговорилась, что ужасные черты характера я унаследовал от него. Сначала Фея отпиралась. Она, мол, никогда в жизни не говорила маме ничего подобного! И вообще, характер у меня вовсе не такой ужасный! Но я не отставал. Фея проскулила, что я должен-де образумиться и перестать «ворошить прошлое».

— Ну почему тебе вдруг захотелось узнать все во всех подробностях? — ныла она. — Раньше ты ничем таким не интересовался!

Я не мог ничего ответить, потому что и сам не знал почему. И просто сказал:

— Фея, не прикидывайся! Выкладывай

все, что знаешь, а то я с тобой вовсе перестану разговаривать!

Это чистой воды шантаж, вознегодовала тетя Фея, но потом пошла на попятный. Только оговорилась, что все это просто сплетни, никто не может поручиться, есть ли в них хоть капелька правды. И в конце концов принялась рассказывать длиннейшую, тягомотнейшую историю, суть которой сводилась к следующему.

Дочь одной из подружек тети Феи в то самое время много раз видела мою мать с каким-то мужчиной в каком-то винном ресторанчике. По ее словам, они ворковали, как голубки. Мужчину, с которым мама ворковала, дочь подружки немножко знала. Она называла его «вечным студентом». Он был моложе мамы. И женат. И у него был ребенок. И якобы он был на содержании у тещи и тестя, людей очень богатых.

Тетя Фея подытожила: мама, наверное, ужасно стеснялась, что втрескалась в такого типа, и поэтому никому его не показывала.

Я сделал вид, что соглашаюсь с ней и что для меня тема исчерпана. А потом пришлось еще и отбиваться от утешений добрячки Феи. Она была свято уверена в том, что описанный ею отец должен меня дико ужаснуть. То, что мои представления о морали и нравственности сильно отличаются от ее бюргерско-мещанских ценностей, ей и в голову не приходило. Пообещав никому из семьи не рассказывать о Феиных откровениях, я выпроводил ее из комнаты.

Тихо подремывая, я дождался момента, пока тетя Фея отправится за покупками. Потом поднялся, пошел в мамину комнату и исследовал нижний ящик ее комода. Я предполагал, что там спрятано нечто, проливающее свет на мое прошлое, потому что этот ящик всегда заперт.

Ключ от него лежит в мамином мини-сейфе, а ключ от сейфа — под бюваром на письменном столе.

Вот такие маленькие интимные детали узнаешь, если проживешь с кем-то четырнадцать лет под одной крышей!

Ящик был набит доверху, в основном всякой сентиментальной фигней. Там были даже аляповатые розочки, из тех, что вручают в тире на ярмарке, и бумажный веер. Еще я нашел множество стопок небрежно перевязанных бумаг. Среди них — мамино свидетельство о разводе вместе со счетом от адвоката. И фотографии, на которых мама, молодая и худенькая, голышом позирует на диване в цветочек. Из того, что касалось меня, я сначала нашел лишь письмо из опеки. Судя по всему, женщинам, которые в графе «отец» ставят прочерк, нелегко приходится с чиновниками. Те только и делают, что вставляют палки в колеса. Маме, как я понял по прочтении чиновничьих бумажек, пришлось долго судиться, прежде чем ее оставили в покое.

Потом под коробкой, полной ракушек, улиточьих домиков и морских камешков, я обнаружил несколько тетрадей, исписанных маминым почерком. Это были не обычные дневники с каждодневными записями, а скорее, «горестные тетрадки». Как только дела у мамы ухудшались, она начинала записывать туда свои мысли. В некоторых тетрадках исписанными оказались всего пара страниц, в других она заполнила все, до последней. Многие листы были перечеркнуты крест-накрест и сверху красным фломастером накорябано огромными буквами «чушь», «дрянь» или «ну и пошлость».

В одной тетради речь шла о мамином намерении выйти замуж. И о том, как она ссорилась из-за этого с бабушкой. И о собственных сомнениях по поводу замужества. И о надеждах, что все-таки все будет хорошо.

Несколько тетрадей было

посвящено маминой трудной семейной жизни. Чернила там во многих местах расплылись, как от влаги, и потому были нечитаемы.

Я пробежался глазами по тексту и покрылся мурашками. Похоже, мамина семейная жизнь была настоящим фильмом ужасов!

Тетрадку, в которой речь шла и обо мне, я забрал. Остальные положил обратно в ящик, запер его и разложил ключи по потайным местам. А потом залез в постель с новым чтивом. В общем, вот как все было: мама просто безумно любила моего отца, но во-первых, он и вправду был намного моложе нее и поэтому она была уверена, что ничего путного из этого не выйдет.

Во-вторых, он был «мотыльком» — понимайте, как хотите, — и с ним настоящей серьезной жизни не получилось бы. Я нарисовался у мамы, потому что она забыла принять таблетки. А оставила она меня, потому что первый врач, которому поручили меня выцарапать, был слишком пьян, а второй запросил ужасно много денег. У бабушки мама просить не хотела. Одна ее подружка пообещала денег достать. Но на это нужно было время. Когда же подружка наконец-то деньги раздобыла, жадюга-врач уже умер. От инфаркта. И тут маме прямо полегчало. Она решила, что это перст судьбы, и решила меня оставить!

Мотыльку мама обо мне ничего не сказала. Потому что он, пишет она, этого бы «не перенес», а помощи от него никакой ждать не стоило, наоборот, он стал бы еще одним хомутом на шее.

И она ему сказала, что «все кончено». Просто так, без причины. Он ужасно страдал, но мама пишет, что хорошо его знает и уверена, — скоро он «утешится» с какой-нибудь новой подружкой.

Из тетрадки было ясно, что у Мотылька были жена и ребенок. И что он ужасно долго учился (чему и где, мама не написала). И что его зовут Йоханнес. Я даже нашел между страниц записочку от него:

Мони, любимая,

я не мог дольше ждать. Я люблю тебя! Сейчас мне нужно забрать А. с концерта. Люблю тебя! Позвоню тебе завтра на работу. Люблю тебя.

Йоханнес.

Но по-настоящему важное доказательство я нашел тоже между страниц, в самом конце тетрадки. Это было письмо какой-то Аннелизы Смётаны — ее имя значилось в шапке письма — моей матери. В письме Аннелиза не советует маме вступать в отношения с Йоханнесом, потому что тот «слабая личность», и маме должно быть ясно как божий день: Йоханнес никогда не оставит Алису из чисто финансовых соображений — у семейства Муксенедеров бабок-то немерено! Йоханнесу, пишет Аннелиза, уже недолго осталось порхать мотыльком, еще пара лет — и он послушно покорится судьбе, станет солидным господином. И в не столь уж далеком будущем будет протирать штаны в бюро Муксенедеров, в очках и при животике, подсчитывая, сколько денег принесли рогалики с повидлом. А в постскриптуме Аннелиза проклинала тот день, когда познакомила маму с Йоханнесом.

Я спрятал тетрадку, набитую семейными тайнами, под матрац и принес телефонный справочник. Муксенедеров там оказалось не очень много — а на роль тестя моего отца годился лишь Алоиз Муксенедер, булочник и кондитер на Вестбанштрассе, 100 — если, конечно, намеки Аннелизы на рогалики с повидлом не были глупой шуткой.

В общем, после обеда я запланировал покупку этих самых рогаликов по адресу Вестбанштрассе, 100!

Я уже стоял на пороге, и только тетя Фея задерживала меня — ей непременно надо было знать, что наврать маме, если та позвонит, — как вдруг с визитом к больному заявилась Солянка с тремя красными гвоздиками и пончиками, да не простыми, а в форме сердца с пуншевой начинкой. Узрев меня в вертикальном положении и полным сил, Солянка вздохнула с облегчением.