История петербургских особняков. Дома и люди
Шрифт:
В. В. Долгорукий
Здесь фельдмаршал задавал богатейшие пиры, на которых присутствовала и Екатерина Федоровна в обществе еще нескольких придворных дам. Малейшие ее прихоти исполнялись словно по волшебству; курьеры скакали в Париж за бальными туфельками для нее. Стараясь всеми способами снискать благосклонность княгини, Потемкин, как уверяют, даже ускорил штурм Измаила, чтобы представить ей зрелище атаки на крепость.
В своих воспоминаниях В. А. Соллогуб, со слов графа Головкина, приводит такой эпизод. Как-то Потемкин, гарцуя на коне, попросил Екатерину Федоровну дать ему понюхать подснежник, приколотый к ее
Вернувшись в 1791 году в Петербург, Е. Ф. Долгорукая заняла первое место среди красавиц екатерининского двора. Красота, ум, веселость и обворожительная любезность очаровывали, ее окружала толпа поклонников. Среди них особо выделялся австрийский посол граф Кобенцель, отличавшийся, как и Екатерина Федоровна, пристрастием к любительским спектаклям. Они разыгрывались и в доме на Большой Морской, причем главные роли весьма успешно и с большим талантом исполнялись самой хозяйкой и графом.
Рассказывают, что после одного спектакля посол вернулся домой очень усталым и лег спать, даже не удалив грима. Через несколько часов его разбудил камердинер и сообщил о прибытии гонца с важными депешами от австрийского императора. Увидев графа нарумяненным, с подведенными бровями, гонец попятился и воскликнул: «Это не посол, а какой-то шут!»
Между тем Потемкин, обеспокоенный усиливающимся влиянием Платона Зубова, оставил армию и в том же 1791 году приехал в Петербург. Правда, некоторые объясняли причину его появления в столице иначе. Так, бывший фаворит императрицы граф П. В. Завадовский не без злорадства писал по этому поводу своему другу С. Р. Воронцову: «Он мечется, как угорелый. Женщина превозмогла нравы своего пола в нашем веке: пренебрегла его сердце. Уязвленное самолюбие делает его смехотворным».
Скорее все же, метания князя объяснялись пониманием того, что его некогда безраздельное господство при дворе отошло в прошлое, любовная же неудача, если она и была, явилась лишь пресловутой последней каплей…
Безмятежная жизнь семейства Долгоруких закончилась со вступлением на престол Павла I. Император немедленно подверг опале князя Федора Сергеевича Барятинского – одного из убийц Петра III. На просьбу Екатерины Федоровны помиловать отца Павел с гневом отвечал: «У меня тоже был отец, сударыня!» А в августе 1799 года немилость постигла и ее мужа. Ему приказано было в двадцать четыре часа покинуть Петербург и отправляться на жительство в свое подмосковное имение с запрещением въезда в обе столицы. Только через несколько месяцев супруги получили разрешение выехать за границу.
В 1801 году дом князя Долгорукого приобрел обер-камергер Александр Львович Нарышкин. О его отце, Льве Александровиче, Екатерина II писала, что никто не заставлял ее так смеяться, как Нарышкин, обладавший замечательным комическим талантом и шутовскими наклонностями. Сын унаследовал от отца находчивость, остроумие и пристрастие к шуткам и каламбурам.
О язвительном и живом уме А. Л. Нарышкина свидетельствовала и его описанная современником наружность: «Крайне выразительное лицо… с тонким, несколько остроконечным носом, с кокетливо очерченными губами и с весьма умными и веселыми глазами».
А. Л. Нарышкин
В
В наши дни это кажется чем-то естественным и само собой разумеющимся, но так было отнюдь не всегда. В одном из писем известного драматурга А. П. Сумарокова есть строки о том, что порой шум в зрительном зале заглушает голоса играющих на сцене. Что же касается бесцеремонного обращения с актерами разного рода «меценатов», то об этом мы знаем из многих источников. Вместе с тем А. Л. Нарышкин далеко не всегда был справедлив и беспристрастен к своим подчиненным, а вдобавок частенько использовал театральную труппу для собственных домашних увеселений.
А повеселиться он любил: на даче и в городе стол гостеприимного вельможи держался открытым для всех, званых и незваных; слава о его обедах гремела в столице. У него в доме на Большой Морской, прозванном «новыми Афинами», собирались все лучшие умы и таланты того времени, и нередко шитый камзол сановника соседствовал там с кургузым сюртуком какого-нибудь разночинца.
Немудрено, что при таком образе жизни Нарышкину постоянно не хватало денег, и он был в вечных и неоплатных долгах. В 1812 году, во время Отечественной войны, кто-то похвалил при Александре Львовиче храбрость его сына, находившегося в армии, сказав, что он, заняв позицию, отстоял ее от неприятеля. «Это уж наша фамильная черта – что займут, того не отдадут», – с улыбкой отозвался Нарышкин. В этой шутке, надо сказать, заключалась большая доля истины. Но как бы там ни было, он не довел семью до разорения, оставив сыновьям, Льву и Кириллу, порядочное состояние.
Алексей Яковлевич Лобанов-Ростовский
В 1820 году А. Л. Нарышкин продал дом на Большой Морской своему родственнику, князю Алексею Яковлевичу Лобанову-Ростовскому, недавно женившемуся на княжне Софье Петровне Лопухиной, единокровной сестре знакомой нам Анны Петровны. По поводу этого брака А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому 13 августа 1819 года: «Княжна Лопухина наконец сдалась и выходит замуж за князя Алексея Лобанова-Ростовского. Многие повесили голову, то есть головы».
Очевидно, у княжны имелись сомнения относительно претендента на ее руку. Князь был известен в Петербурге как своей красивой, представительной наружностью, так и крайней вспыльчивостью и жестокостью. Впоследствии молва напрямую обвинит его в гибели двадцатилетнего сына Петра, студента университета, покончившего с собой из-за суровости отца, что сильно потрясло общество.
Тем не менее Алексей Яковлевич пользовался неизменной благосклонностью императора Николая I. В 1833 году он сделал его своим генерал-адъютантом и поверял ему такие специфические функции, как, например, усмирение крестьянского бунта в Симбирской губернии, когда мужики отказались поставлять лес для нужд флота. Случалось ему исполнять и дипломатические поручения.