История под знаком вопроса
Шрифт:
Это окончательное разоблачение произошло уже после смерти Ганки, и значительную роль в нем сыграл будущий первый президент Чехословацкой республики, профессор Карлова университета, Томаш Гарриг Масарик. Он включился в спор в 1886 году. Масарик привел целый ряд доказательств — эстетических, лингвистических и даже химических, свидетельствующих о том, что речь в случае обеих знаменитых рукописей идет о подделках. Уже в 30–е годы XIX века было показано, что одна из подделок Ганки написана чернилами марки «немецкие синие», которые начали производить только в 1704 году, но националистически настроенные чехи проигнорировали этот факт с легкостью. Масарик доказал, кроме того, что некоторые грамматические отклонения в рукописях тождественны ошибкам, которые в чешской грамматике допускал именно Вацлав Ганка. Мнение о том, что речь идет не о древних чешских рукописях, а о подделках XIX века привилось к концу XIX века, и в чешских школах стали рассказывать о неудачной
Впрочем, не надо думать, что все в современной Чехии смирились с разоблачением фальшивки. Михал Лаштовичка в статье «Рукописи Краледворская и Зеленогорская — до сих пор не решенная историческая загадка», распространяемой Радио Прага в Интернете, из которой почерпнуты приведенные в предыдущем абзаце сведения, писал в июле 2004 года, что «вопрос исторической достоверности рукописей снова был открыт в 1967 году, когда чехословацкое правительство поручило Криминалистическому институту определить время возникновения обеих рукописей». Однако «Протоколы о расследовании рукописей с точки зрения науки» этого института, подтверждающие вывод о поддельности рукописей, были опубликованы лишь в 1994 году и — из-за сопротивления националистически настроенных историков — только в сокращенном виде. Эти националистически настроенные историки, выступившие как коллектив независимых ученых — историков, опубликовали в 1996 году новое изложение доказательств того, что рукописи относятся к XV веку.
| Чешский русист и славянофильский патриот Вацлав Ганка,придумал за своих чешских предков ненаписанный ими древнечешский эпос. Его поступок легко понять: предков трудно переучивать, ибо они уже отошли в мир иной, а эпос нужен каждой только зарождающейся нации как морская вода выброшенной волнами на берег моря рыбе. |
Несмотря на эти рецидивы, в случае средневекового чешского эпоса вопрос, вроде бы, прояснен. Однако в случае десятков и сотен других малых народов нет никакой уверенности в том, что аналогичные фальсификации не продолжают и по сей день формировать историческое самосознание этих народов и искажать нашу всемирную картину прошлого. Если в просвещенный XIX век ничего не стоило обмануть науку передовых европейских стран, то где гарантия того, что не были более поздними подделками и мистификациями и древние ирландские саги, и обе «Эдды» исландцев, и сага о Нибелунгах?! Талантливые имитаторы виртуального или воображаемого прошлого находились всегда, а наивная легковерность гуманистов не должна была быть меньшей, чем просвещенных деятелей культуры и науки XIX века. Впрочем, вопрос о германском и кельтском эпосе я рассмотрю ниже отдельно.
Другое дело, что за прошедшие века многие щели в фундаментах этих более ранних мистификаций могли успеть солидно заштукатурить. Так что сегодня совсем уже не легко разоблачать древнейшие из эпических произведений, разбираться в реальной (и, предположительно, довольно поздней) истории их создания. Но вопросы в этой связи можно и нужно ставить. Тем более, что в истории славянской эпической словесности известна еще и упомянутая выше фальшивка Проспера Мериме, которой мы обязаны существованием «Песен западных славян» А. С. Пушкина. Скорее всего, фальшивкой было и «Слово о полку Игореве». Очень уж близко по времени к так поразившим воображение русских писателей «Песням Оссиана» лежит год «нахождения» «Слова» Мусиным — Пушкиным.
Одиннадцать из «песен западных славян» являются осуществленным Пушкиным поэтическим переложением прозаических песен из книги «Гузла, или Избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине» («La Guzla», 1827), анонимно изданной Мериме. Остальные стихотворения Пушкин заимствовал из разных сербских источников, устных и печатных, но не исключено, что и он в отдельных случаях больше полагался на свой поэтический гений, чем на подлинные тексты сербских авторов. Напомню, что писал о всей этой истории про якобы балканo-славянский эпос Пушкин:
«Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор «Театра Клары Газюль», «Хроники времен Карла IX», «Двойной Ошибки» и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в словенской поэзии, не усомнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец
В последней пушкинской фразе речь идет, по мнению филологов, о книге: В. Герхард. Сербские народные песни и сказания о героях. Лейпциг, 1828, содержащей перевод сербских народных песен, а также «Гузлы» Мериме. Пушкин не сомневался в подлинности западнославянских песен, помещенных в «Гузле», но эту его уверенность поколебал вернувшийся с Запада приятель С. А. Соболевский, который дружил с Мериме. По просьбе Пушкина Соболевский обратился с письмом к Мериме, и попросил последнего рассказать историю возникновения «Гузлы». Текст этого письма Соболевского не сохранился, зато ответ Мериме на это письмо Пушкин поместил в предисловии к «Песням западных славян».
Признание подделки ее автором Мериме
Практически, в ответ на запрос Пушкина о происхождении «Гузлы» Мериме «раскололся» и чистосердечно признался в мистификации. А что было бы, если бы они успели распространиться и стать популярными до их перевода Пушкиным? Не проходили ли бы они сегодня по разряду сербского эпоса? Конечно, каждый когда-то читал русский перевод этого письма Мериме, но я хочу привести большую вырезку из оного, которая показывает, как легко изготавливается эпическая подделка, на которую попадаются лучшие умы современности. И даже, если верно, что сочинение иллирийских песен не было ни столь легким, ни столь кратковременным делом, как пишет об этом Мериме в своем письме, ибо он раньше изучал фольклор югo-западных славян в течение семи лет и ему, как считается, удалось передать дух подлинной славянской народной поэзии, подделка остается подделкой. Даже если он описал только финальный этап своей работы и даже если его понудила к этому финансовая ситуация:
«„Гузлу“ я написал по двум мотивам, — во-первых, я хотел посмеяться над „местным колоритом“, в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827. Для объяснения второго мотива мне необходимо рассказать вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию — разумеется, на карте — где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта „несравненная скорбь“, как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу но путешествию пять или шесть переводов. Осень я провел в деревне. Завтрак у нас был в полдень, я же вставал в десять часов; выкурив одну или две сигары и не зная, что делать до прихода дам в гостиную, я писал балладу. Из них составился томик, который я издал под большим секретом, и мистифицировал им двух или трех лиц. Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный „местный колорит“: во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Банялуке. Ее заглавие я позабыл, но дать о ней понятие нетрудно. Автор старается доказать, что бос — няки — настоящие свиньи, и приводит этому довольно убедительные доводы. Местами он употребляет иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания (на самом деле, быть может, он знал не больше моего). Я старательно собрал все эти слова и поместил их в примечания. Затем я прочел главу: De'costumi dei Morlachi из „Путешествия по Далмации“ Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана — Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить построчный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод, но относительно некоторых мест все еще затруднялся. Я обратился к одному из моих друзей, знающему по-русски, прочел ему подлинник, выговаривая его на итальянский манер, и он почти вполне понял его. Замечательно, что Нодье, откопавший Фортиса и балладу Ассана — Аги и переведший со стихотворного перевода аббата, еще более опоэтизировав его в своей прозе, — прокричал на всех перекрестках, что я обокрал его. […] Вот и вся история. Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался»
В заключение раздела замечу, что и недавняя славянская история дает примеры дальнейших мистификаций. Во введении Андрея Л. Топоркова «От составителя» к книге «Рукописи, которых не было. Подделки в области славянского фольклора» (Составители: Т. Г. Иванова, Л. П. Лаптева, А. Л. Топорков. М.: НИЦ «Ладомир», 2001) рассказывается о том, что в советский период фольклористы считали возможным обучать исполнителей из народа, как сочинять песни на актуальную тематику, или даже сочиняли их сами, стилизуя под фольклор. Издаются целые собрания «народных» песен об И. В. Сталине и других руководителях партии и правительства.