История разведенной арфистки
Шрифт:
Пораженная, она сумела только промолвить:
– Количество струн? На арфе? На моей?
– На вашей… на твоей… вообще.
– Зачем вам это?
– Чтобы получше тебя узнать.
Это было так наивно, что она не рассердилась на его назойливость. Она просто рассмеялась. А потом объяснила, что в концертной арфе сорок четыре струны, соединенные в шесть с половиной октав точно так же, как в фортепьяно. Это дает возможность исполнять произведения, написанные для фортепьяно и на арфе… и наоборот… так сказать, vice versa.
– Выходит,
– Ну, это – самая малозначительная разница. Главная заключается в звучании.
– Объясни, ведь и то и то использует одинаковые струны – из кишок животных.
– Не обязательно. Некоторые струны сделаны из нейлона… или даже из металла.
– Металл… – пробормотал он.
– Металл, – повторила она, задетая почему-то его полуночным и необъяснимым любопытством: – А кроме струн у арфы есть еще семь педалей.
– П-педалей? Зачем?
– Для воспроизведения дополнительных тонов и полутонов.
– И сколько их всего может быть?
– Всех вместе – сто сорок один.
Он весь погрузился в раздумье, словно переваривая такое число, затем воззрился на арфистку с выражением, в котором восхищение смешано было с сочувствием, и произнес:
– Тебе, я уверен, приходиться быть очень собранной.
– Да. Собранной. Это очень правильное определение. Если я задену не ту струну или педаль, ошибку заметит весь оркестр.
– И сколько же времени ты играешь на арфе? – бывший полицейский все продолжал свой допрос.
– С молодых ногтей…
– И, значит, из-за музыки ты н-не могла иметь детей.
– Я не могла? – она отпрянула. – Кто тебе сказал такую чушь? Я могла иметь их в любое время. Всегда. Но я не хотела, – сказала она твердо, повторяя то, что уже говорила ему, когда они встретились впервые.
– Откуда тебе известно это… то, что у тебя могут быть дети?
– Мне известно. Я это знаю. Мой бывший муж понимал это, что и послужило причиной, по которой он меня бросил.
Темнота вокруг них продолжала сгущаться. Луна исчезла. Исчезли и люди – не было видно никого. Это был час, ниспосланный людям для глубокого сна – даже в этом районе.
Но он не спешил уходить.
– Я понимаю… – пробормотал он, успокаивая себя и проглатывая чувство глубокого разочарования и даже унижения.
– Я…. п-п-понимаю тебя…
Он остался стоять.
– Ты не хочешь, чтобы я пришел завтра и поставил задвижку, чтобы ребята…
– Благодарю, – перебила она. – В настоящее время нет смысла улучшать состояние старой этой квартиры… а что до ребят… с этим я справлюсь сама.
На этот раз ее ответ привел его в ярость.
– Если ты н-никогда не имела детей, как можешь ты говорить, что справишься с ними?
– Могу. И именно потому, что у меня никогда их не
Он рассмеялся, и смех этот был короток и горек, а затем он повернулся и исчез, растворившись в темноте, а она подумала вдруг с непонятным для нее самой испугом, что доброе его расположение к ней на этом закончилось.
В квартире было светло. Свет шел из ванной комнаты. Могла ли она, уходя, забыть повернуть выключатель? Или маленький цадик каким-то образом проскользнул внутрь и сидит, в эту минуту, расслабившись и не отводя глаз от экрана телевизора?
15
Эту ночь провела она нервно, то просыпаясь, то засыпая вновь, бродила от одной кровати к другой… словом, ночь была потеряна. Утром она позвонила матери в дом для престарелых и была немало удивлена, застав ее бодрствующей.
– Ты права… здесь я сплю больше, чем надо бы, даже с учетом моего возраста… больше, чем это мне рекомендовано моим лечащим врачом. Я боялась, что Тель-Авив будет расстраивать меня, а получилось наоборот – здесь мне спокойнее.
– А как же эксперимент? Продолжается?
– Продолжается.
– Ты полагаешь, что после его завершения здесь ты сможешь вернуться в Иерусалим и, оставаясь там, будешь решать вопросы своего будущего пребывания здесь?
– Нет, Н'oга, мы не имеем права останавливаться. Это нечестно по отношению к Хони, который потратил столько сил, и, конечно, вдвое нечестно с учетом всех удобств, которые были здесь мне предоставлены – эта вот квартира, например – такая приятная и безо всяких обязательств. Нет, нет, мы не можем все бросить на полпути.
– Но я хорошо тебя знаю, мама, и ты не сможешь жить там.
– Не будь так уверена. У нас есть еще в запасе девять недель, и, несмотря на крошечное расстояние отсюда до Иерусалима – по крайней мере по европейским стандартам, у меня проступают новые перспективы, поскольку здесь я свободна от старых обязательств и излишних воспоминаний. Сейчас я имею полное право спать, сколько мне хочется, так что у меня – точно так же, как у папы – появляется шанс завершить свою жизнь, не обременяя вашу в случае долгой моей болезни необходимостью тратить на меня свои дни и недели.
– О таких вещах никто ничего знать не может. Случиться может все.
– Понимаю, о чем ты. Со своей железной честностью, возможно, ты и права. А потому у меня крепнет убеждение, что для тебя мой эксперимент слишком тяжел. Тебе уже наскучило в Иерусалиме? Но в отличие от Хони тебе ведь всегда нравился этот город, и ты была снисходительна и терпима к нашим набожным соседям. Кроме того, Хони сказал мне, что тебе нравятся те маленькие роли, которые ты с его помощью нашла… та, например, когда тебя убивают ночью на песчаном пляже, и ты лежишь и смотришь на звезды… и что это ты приговорила к смерти молодую девушку…