История Роланда
Шрифт:
68. Истории безоблачного детства. О пользе долгов
Больше всего на свете наш папа любил одолжаться. Ни дня не проходило, чтобы он не приносил домой новый пухлый конверт с банковскими билетами – то от соседей, то от коллег, то от одноклассников, то от бакалейщиков, то от стоматологов. Всякий раз, снимая шляпу, он потрясал конвертом и вскрикивал в нашем направлении: берите в долг, детки! берите много! берите с охотой! Мы обычно не соглашались и намеренно возражали ему – чтобы снова послушать назидательную сказку о пользе долгов. Нам нравилось, что у главного героя из рассказа в рассказ непредсказуемо изменяются черты, вроде причёски, длины носа или пристрастия к определённому сорту зубного порошка, и мы упрашивали папу живописать его как можно подробнее. Папа морщился и нетерпеливо описывал внешность, биографию, жизненный уклад, привычки, а потом, со значением взглянув на нас, переходил к бессмысленной сути. Якобы тот человек проживал в некотором царстве и до судорог не переносил долгов, и даже не только денежных, а в любых видах и формах. И якобы однажды во время чистки зубов он рассудил, что счастливая и полная нег молодость – это также не что иное, как долг, взятый у старости, который вскоре придётся с лихвою возвращать болезнями, бедностью и одиночеством.
69. Мрачные застенки. Роллтон-бой
– Что, паскуда? – говорил мне мой программист. – Допрыгалась?
Ему доставляло удовольствие обращаться ко мне в женском роде. Он пинал меня коленкой под рёбра, и нежные внутренности мои отвечали глухим охом. Что значит паскуда? До чего я допрыгался? Он приносил мне картонную коробку с обувными принадлежностями – различными щётками, баночками, тюбиками, бархатными тряпочками – и пихал в неё лицом.
– Видишь? Видишь?
Поначалу я не видел разницы между ваксой и гуталином, и за это он «делал мне сливу», зажимая меж двумя пальцами нос и нещадно выкручивая. Склонив голову, я прилежно начищал и полировал его лаковые остроносые туфли, добиваясь чёрно-радужного перелива на изгибах, но он ни разу меня не похвалил, и лишь издевался, резко выдёргивая ногу, чтобы я упал.
– Шелупонь мелкая!
Время от времени он грозился, что перепишет меня с пи-эйч-пи на джава-скрипт, но я не пугался, потому что не понимал. У него были широкие лилово-синие губы, как будто замёрзшие, и маленький треугольный носик с трогательными серыми волосинками внутри, на которых иногда сидели капельки. Пальцы у него были морщинистые, приплюснутые, с чешуйками сухой кожицы вокруг ногтей.
– Погоди же! Я тебя проучу!
Он зевал. Он давал мне тупой консервный нож и заставлял открывать ему жестяные банки со сгущённым молоком и заплющивать зубчики, чтобы он не поранился. Пока я ходил по сайтам, рекламируя лапшу, он лакомился сгущёнкой, черпая её особой кофейной ложечкой, совсем маленькой, чтобы длить наслаждение. Доев сгущёнку, он водил пальцем по стенкам банки, собирая остатки, и мне не оставалось совсем ничего.
– Отныне тебя зовут Роллтон-бой! Ясно?
Дрожа от голода, я наливал в опустошённую банку тёплой воды, и она чуть белела. Качая ногой, он наблюдал, как я пью. Отрабатывая подачку, я штопал его сырые носки – он утверждал, что нужно сперва штопать, а потом стирать, так прочнее – и до крови кололся кривой иголкой. Увидев кровь, он приходил в оживление, хватал мою руку, вытягивал и с азартом ждал, пока кровинка капнет.
– Ничтожество малахольное! Даже крови в тебе нет. Убирайся!
Лёжа на холодном кафеле, рядом с веником и совком, я с тоской вспоминал отрады отчего дома. Чтобы отомстить моему программисту, я отковыривал кусочки чёрной краски с совка, обнажая серый металл – пусть заржавеет! Веник мне нравился, и я придвигался к нему поближе: он пахнул травой и деревом, садом и домом, папиным пиджаком, маминой кофтой.
6A. Истории безоблачного детства. О сомнениях
Когда я был совсем маленьким, мне мечталось вырасти и стать поэтом. Я писал стихи и втайне от братиков приносил их маме, а она читала и хвалила: очень хорошо! Но однажды я вдруг засомневался – разве может она сказать, что стихотворение плохое? Она же мама! На это соображение она засмеялась, подлила себе мартини и усадила меня рядом на постель.
– Послушай сказку, Ролли, – она гладила меня по волосам. – Жил-был один мальчик, которому мечталось вырасти и стать поэтом. Он писал песни и приносил их маме, а она слушала и хвалила: очень хорошо! Но однажды он вдруг засомневался – разве может мама сказать, что стихотворение плохое? Пошёл он к друзьям, спел им, и друзья тоже похвалили: очень хорошо! И даже стали напевать её и подыгрывать на гитаре. Но мальчик ещё пуще засомневался – а вдруг они только из вежливости похвалили? Пришёл он в дурное расположение духа и пролежал целую неделю на диване. И вдруг слышит – по радио звучит его песня, и ведущий с почтением называет его имя. Мальчик от неожиданности так и сел на диване! Но потом снова лёг – подумаешь, эстрадную песенку накропал, на радио крутят под саксофончик, велика ли заслуга. Вот если б скажем я серьёзную пиесу для большого академического симфонического оркестра сочинил – тогда да… Месяц лежал мальчик, два лежал, а потом видит по телевизору: объявляют со сцены концертного зала его имя, и оркестр играет его песню. Мальчик даже покривился от досады – до чего докатились эти оркестры! И Аббу, и Куин, и скоро вообще гоп-стоп станут играть. Сделал мальчик вывод, что важен не факт исполнения оркестром, а культурологическое признание… а песня моя всё же дрянь. И продолжил лежать, ворочаться и хмуриться. Тем временем ему стали приходить посылки: то монографии от ведущих музыковедов о его глубоком искусстве, то коллекции дисков от именитых дирижёров с записями его песни, то подборки статей из серьёзных газет и журналов – и везде его песню называют не иначе как пронзительно гениальной. Но мальчик на это только морщился и одеяло натягивал – вся эта слава пуста и преходяща… в веках-то останутся Бах и Глинка, а меня через год забудут… песенка-то плохенькая. Терзался-терзался мальчик, да так всю жизнь и протерзался, так и помер на диване. И потекли годы и века, эпохи и эоны… Но на этом история не кончилась! Однажды шум! треск! блеск ярчайший! Открывает мальчик глаза и видит: Страшный суд начался и Второе пришествие. Дрожит земля, извергаются вулканы, встают мертвецы из могил, и небо сияет ослепительно! И летят с неба Архангелы и в трубы трубят, но не просто дудят, а
Мама улыбнулась, перекрестила меня и отправила спать, а я в тот же вечер решил, что больше не хочу быть поэтом.
6B. Истории безоблачного детства. О математике
Когда мы с братиками были маленькими и ходили в школу, все предметы у нас вели два педагога: сам директор, величественный и монументальный северянин, знаток труда и поэзии, и сеньор Рунас, бывший аббат, урождённый пуэрториканец, аскет и мистик. Они неплохо ладили, часто ужинали вместе, и оба терпеть не могли математику, просто на дух не переносили – и поэтому математики у нас не было. Из столицы к нам периодически направляли математиков, но все они оказывались хлюпиками и не выдерживали даже малейшего испытания. И директор, и сеньор Рунас обожали издеваться над ними, изобретая тысячи способов. Например, когда кто-нибудь из несчастных, в застёгнутой доверху рубашечке, в синем пиджачке и с портфельчиком, стучался и робко входил в класс, желая представиться, директор делал вид, что не замечает его и торжественно провозглашал:
– А теперь, детки, сказка!
Математик мялся в уголке, изнывая от застенчивости, а директор рокотал:
– Жил-был на свете один человек, по профессии валяльщик, который отвратительно знал математику. На базаре его обсчитывали и обвешивали что ни день, налоговые инспектора и страховые агенты драли тройные ставки, и даже начальник обдуривал на зарплате. Но валяльщику было на всё это наплевать, его волновали лишь подлинно серьёзные вопросы: жизнь и смерть. Читал он много газет и журналов на эту тему, а однажды вычитал статистику, что вероятность умереть до шестидесяти лет составляет пятьдесят процентов. В тот же день бросил валяльщик пить, курить, жарить сало и волочиться за женщинами, и купил себе велосипед. Стал он обливаться холодной водой, спать на твёрдом, питаться овощами и фруктами, боксировать и прыгать со скакалкой. А когда сердце побаливало, выполнял двойную нагрузку. Годы бежали, а он всё здоровел, закалялся, и даже не сразу заметил, как шестьдесят промелькнуло. А когда заметил, снова почитал статистику и узнал, что вероятность умереть с шестидесяти до семидесяти составляет тридцать процентов. Порадовался валяльщик, и немного дал себе волю, купил мягкую перину и по выходным позволял себе понежиться. Но в остальном был крепок и твёрд ещё десять лет! Тем временем вероятность умирания всё снижалась и между семьюдесятью и восьмьюдесятью годами составляла всего лишь десять процентов. Вы-то, детки, уже поняли, в чём была его математическая ошибка? Вот и зря! Вот валяльщик не понял, и понимать не хотел, и плевать ему было на математику. Стал он поменьше бегать, поменьше прыгать, да побольше на ночь кушать, чтобы сны интересные снились. Так дотянул он до восьмидесяти лет, а на следующий десяток вероятность была ничтожных пять процентов. Тут валяльщик совсем расслабился – стал покуривать, заказывал за ужином бутылочку бордо и заигрывал с официантами. И начальник его, и агенты, и инспектора уже давно преставились, а валяльщик, можно сказать, только жить начинал – и горизонты были безоблачны! До ста лет, пока вероятность колебалась около двух процентов, он ещё сдерживал себя, а потом… Эх, детки! Не жизнь сделалась у валяльщика, а сплошной угар и бразильский карнавал. Днём спал и пил шампанское, а ночью из клуба в бар, из бара в дансинг, из дансинга в бордель – и виски рекой, и дым столбом, и аджика бочками. Так и живёт до сих пор, и в ус не дует. А всё почему?..
Тут директор наконец бросал взгляд в уголок, но математика уже не было в классе. Его ещё можно было увидеть в окно – он потерянно шёл к трамвайной остановке, ссутулившись и вздрагивая от осознания собственной нелепости.
6C. Истории безоблачного детства. О гиперконтроле
Когда мы с братиками стали подрастать и пошли в школу, нашим папе с мамой больше не нужно было непрерывно печься о нас, и они приохотились посещать всевозможные курсы и семинары. Они специально наводили будильник на пораньше, чтобы перехватить газеты и рекламные листовки прямо из пальцев почтальона, а потом, прижавшись плечами, жадно и подробно прочитывали. «Невербальные коммуникации», «Эффективный менеджмент», «Тренировка памяти», «Йога и современный бизнес», «Развитие артистизма» – они не пропускали ничего, огорчаясь пересечениям расписаний. Когда нужно было выбирать, то простым темам они предпочитали странные и мистические, вроде «Диагностики кармы» или «Целительных прикосновений», а ещё лучше – психологические или психиатрические, эти и вовсе как мёдом манили их. А однажды они попали на замысловатую лекцию «О последствиях гиперконтроля», после которой вернулись притихшими и пристыженными. Они весь вечер виновато смотрели на нас, а наутро упаковались и уехали в океанический круиз, на целых две недели – специально, чтобы оставить нас одних.
Оставшись одни, мы тотчас же бросили чистить зубы, умываться и стирать носки. Мы валялись в постели до вечера, а потом вскочили, включили весь свет, зажгли весь газ, распахнули все окна. Мы улыбнулись друг другу и принялись методично нарушать запреты, один за одним, все, которые смогли вспомнить. Мы пускали ветры, плевали на пол, грязно ругались, ласкали запретные места, целовались, осеменяли одноклассниц, воровали, сидели в колонии, пили метил, нюхали клей, курили коричневый сахар, резали вены, торговали органами и оружием, и чего только не делали! Основательно устав и проголодавшись, мы то и дело подходили к окну и смотрели на поворот, откуда должен был показаться папин уазик, но видели только кур, копающихся в дорожной пыли, в розовых закатных лучах. У нас оставалось немного печенья и мочёного горошка, и мы растянули их до среды, а потом ещё и до пятницы.
В субботу мы отправили папе с мамой телеграмму, что осознаём все последствия и согласны на гиперконтроль. Но они всё не ехали, и мы тихо плакали: как это несправедливо, ведь мы не имели ничего против и ни словом не обмолвились! Мы не знали, что делать, в отчаянии расставляли по комнате микрофоны, камеры и самописцы, лежали на кроватках без одеял и рыдали. Но, несмотря ни на что, папа с мамой приехали только через две недели. Они поправились и порозовели, и сначала нипочём не желали контролировать нас. Да ну вас, отмахивались они, сколько можно уже! Невероятных усилий стоило нам упросить их взяться за старое. С неохотцей, с натугою, со скрипом приживался новый гиперконтроль. Но помалу он крепчал, ширился, и обещал быть неслыханным, небывалым! Как же мы были счастливы! День-деньской мы кружились по комнатам, по паркетам в радостных вальсах, в праздничных полонезах!