История Роланда

Липень Пилип

6D. Истории безоблачного детства. О цитатах из классиков

Когда мы с братиками стали подрастать, папа стал чаще рассказывать взрослые сказки, со всякими уклонами, чтобы мы не отставали в развитии и уж во всяком случае имели понятие о женщинах.

– Жил-был в нашем городе, на улице Лермонтова, один непривлекательный юноша, по профессии разнорабочий. Лицом он был бугрист, ростом короток, умом скуден, а на жизнь еле-еле зарабатывал из-за слабости. Больше же всего на свете он любил смотреть на женщин, и самой сладостной его мечтой было сойтись с кем-нибудь из них поближе. Но женщины его сторонились, и ни одна не желала даровать несчастному хоть толику своих прелестей. Только и оставалось юноше, что вздыхать и слоняться по вещевому рынку. И вот однажды покупал он у старушек тыквенные семечки и услышал вдруг, как один продавец арбузов говорит другому: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей! Вот как классик

сказал! Слово в слово!» И юноша, совсем было утративший надежду, от такой незыблемой цитаты воспрянул крепко и положил себе понравиться женщинам во что бы то ни стало. Пришёл он домой, сел на табурет, закрыл глаза и принялся за тренировки. Никакой конкретной женщины он не воображал и старался любить как можно меньше сразу всех. Сначала было непросто, однако вскоре он набил руку и стал не только не любить, но и явным образом ненавидеть всех и каждую. И прав был классик: не прошло и месяца, как прознали о том юноше женщины, и стали к его дому приходить прогуливаться, и на окна посматривать. А как высунется он в форточку, так сразу ахают и вспыхивают от нежности. Юноша же был твёрд: плюнет и назад спрячется. Всё сильнее и сильнее нравился он женщинам, и вскорости они даже уходить перестали, ночевать стали под его балконом, и всё больше и больше их становилось. Стал тогда юноша запускать их к себе по одной, чтобы лично каждой презрение выказать и надсмеяться жестоко. Рыдали женщины, стенали, но с цитатой ничего поделать не могли, только пуще юношу любили, со всего города стекались и даже приезжали из области на поездах. А он, бывало, выйдет на балкон, да глазами сверкнёт, да рукой гневно потрясёт, да обольёт их сверху потоком проклятий. Тем временем женщин скопилось несколько тысяч, и из-за такой многочисленности потеряли они всякую надежду хоть миг провести наедине с возлюбленным. Скоро и развязка наступила, жуткая и пугающая! В одну из ночей поднялся в толпе ропот, поднялось волнение, не стерпели женщины своей жгучей любви безысходной, зажгли факелы, да и ринулись к юноше – каждая желала первая обожание высказать – и смели на своём пути и сад, и дом, и ближайший гастроном, и самого его затоптали… Вот так-то, детки. Вот так оно случается. Поэтому будьте осторожны с цитатами из классиков – они слишком правы, чрезмерно даже, для нас, людей простых и незамысловатых.

6E. Побег и скитания. В лес

Не успел я оправиться от распада вешалки и хотя бы несколько дней насладиться дачной бездумностью, как зазвонил телефон. Облившись холодным потом, я поклялся себе ни за что на свете не брать трубку. Но он назойливо звонил и звонил, замолкал и снова звонил, и я не выдержал, взял – только послушать краешком ушка, ни звука. «Алё, это ты? Ждёшь меня, котик?» Это была та, моя спасительница. Я осторожно поздоровался, и она, продолжая звать меня котиком, буквально за несколько фраз повернула дело к женитьбе. «Ты же любишь меня, ну скажи?» По наивности я вступил в полемику и принялся доказывать, что ей лучше выйти за Белого Охотника – намного, несравнимо лучше! Она засмеялась: ах, он не годится, ну какой из него муж. «Ты не беспокойся, от тебя ничего не потребуется, я знаю, мужчины не любят хлопотать, только приоденься там поприличнее. Я скоро буду». Опустившись на ковёр, я потерянно тёр лоб и соображал, сколько времени у меня осталось – полдня? два часа? Если даже она не продалась Белому Охотнику и не планирует меня выдать, то он наверняка последует за нею тайком. Или времени не осталось совсем?

Стряхнув бессилие, я уселся к северному окну, припал руками и ртом к замёрзшему стеклу и отогрел, отлизал круглое прозрачное пятно, как раз по размеру моей подзорной трубы. И обмер. Едут! Уже оторвавшись от заснеженного горизонта, прямо на меня летели на тройке с бубенцами! Расписные сани! Детина в распахнутом кожухе, в косоворотке, подпоясанной красным кушаком, лихо правил, стоя на полусогнутых, и его зубастый рот то ли пел, то ли кричал; за ним просматривались многочисленные сваты в картузах с лаковыми козырьками, сватьи в платьях, усатый гармонист и сама невеста – пышная, румяная, с пестом и ступою, символами толчения и слияния. Сожалея о невозможности женитьбы, я заметался по хате, собирая вещи, впрочем вещей у меня не было, но надо же было что-то собирать, хотя бы какие-нибудь банки, тазики, прищепки, потом швырнул их, схватил со стены ту картинку с деревней, яблонями и домиком, сунул за пояс. Скользя и путаясь в половиках – в заднюю комнату, с треском зимней заклейки – в окно, в подоконный сугроб, в лес!

6F. Истории безоблачного детства. О ничтожности

В годы моего детства жители нашего городка были все как один очень набожными и стремились к религии в любых формах и проявлениях. Церкви, костёлы, мечети, синагоги, пагоды десятками теснились в центре, работали круглосуточно и ни часа не пустовали, не говоря уж о выходных и праздниках, когда к ним изо всех закоулков тянулись нарядные очереди. В нашей семье тоже отдавали должное религии – два-три раза в неделю мама надевала платочек

и ходила в православную церковь, а папа по вторникам и четвергам начищал до блеска туфли и ехал к саентологам. Нас с братиками родители отправляли на богослужения по утрам в воскресенье, но конкретных конфессий не навязывали и ставили лишь одно условие: вернуться не раньше обеда.

Толкаться и стоять в очередях мы не любили, а потому огибали центр и выходили на улицу Толстого, прямую, длинную, всю в старых тополях и двухэтажных купеческих домиках. Здесь, на самой старинной улице в нашем городе, селились те, кто не довольствовался официальными течениями и желал проповедовать сам. У каждого домика стояли адепты новых учений и приглашали к себе медленно прогуливающихся в поисках истины горожан. Это напоминало улицу Достоевского, средоточие публичных домов, но если там тебя тянули за руку вульгарные хриплые тётки, то здесь преобладали тихие и чистенькие дяди, в светлых штанах со стрелочкой. Мы выбирали одного из них и заходили на чаёк с печеньем.

Самым простым и понятным был проповедник ничтожности, дядя Коля, седенький, худенький, с сияющими глазами. Он усаживал нас на диван, угощал фиолетовыми сливами с лопнувшим бочком и учил:

 – Счастье в ничтожности, детки. Отбросьте гордость, втопчите её в грязь и посыпьте сверху мусором. Все беды человека и человечества – из-за гордости. Хотите быть свободными? Будьте ничтожными. Вам больше не нужно ни стараться стать лучше других, ни стыдиться недостатков. Вот у меня спрашивают: кем ты работаешь? А я улыбаюсь им в подразумевающее лицо и говорю: я не работаю, потому что ничего не умею... А где ты учился? Я учился на помойке... Какой у тебя автомобиль? Я настолько нищ, что у меня нет даже велосипеда... Ты читал Юнга? Нет, я настолько туп, что вообще с трудом читаю... Ты любишь фрикасе и кюрасао? Нет, я ем роллтон и запиваю водой из крана... Ты был в Амстердаме? Нет, я дальше гастронома отродясь не выбирался... И тогда они теряют интерес и уходят, а я ещё на один шаг приближаюсь к совершенному счастью и к Создателю. Вы думаете, Создатель велик и сияющ? Нет, детки, Создатель ничтожен.

– Но как же Он в таком случае создал небо и землю? – резонно спрашивал Толик.

– Вот так и создал, как умел, и очень хорошо получилось, лично мне всё по нраву без исключения. И если вас спросят, детки, вы отвечайте: вам что-то не нравится? вы чем-то недовольны? так в чём же дело? идите к чёрту!

70. Истории безоблачного детства. Об иностранных языках

Когда нам с братиками настало время изучать иностранные языки, директор школы назначил учителем сеньора Рунаса, бывшего аббата, урождённого пуэрториканца. Мы надели на первый урок беретки и гетры, чтобы походить на иностранных детей, и, заранее предвкушая подлинных Верлена и Фроста, расселись за партами. Сеньор Рунас, взойдя на кафедру, одобрил наши гетры, но объявил, что никакой лексики и грамматики втолковывать нам не будет – такие упражнения только для мужланов.

– Запомните, детки! – возгласил он. – Главное – воспринимать тембры, наблюдать лица, чувствовать эмоции! Слушайте сердцем, а не приземлённым мозгом! Чтоб понимать иную речь, вам нужны не зубрёжка и память, но сосредоточение и чуткость! Когда повстречаете иностранца, раскройтесь ему навстречу, и всё поймёте, что он имеет сообщить!

Мы не вполне уяснили сначала, и сильно засомневались, как же узнать, например, что поётся в иностранной песне?

– А что там, по-вашему, может петься? – фыркнул сеньор Рунас. – Обычно поют о любви, иногда, кто глуп – о смерти, иногда, кто возвышен – о Создателе. Зачем вам точное значение слов? Слушайте музыку!

– Ну а если кинофильм вздумаем посмотреть? Поймём ли без языков зарубежные сюжеты?

– Да начто вам эти сюжеты! Неужто важно, кто именно убил какого-нибудь Билла? Ищите красоту, смотрите на актёров, следите за композицией кадра!

– Ну а книги-то, книги?

– Тьфу! Бездельники написали, а вы читать намерились?

– А ежели политехнический словарь?

– Тьфу!

– Ну а ежели, – пропел мечтательно Хулио, – ежели я буду вопрошать иностранную, но несказанно прекрасную деву, любит ли, и она потупит взор и шепнёт тихо и страстно одно только слово… Как тогда уяснить – да иль нет?

Эта задача на некоторое время привела сеньора Рунаса в замешательство, но он скоро собрался и отвечал, что вопрошать в таких случаях должно не деву, а её почтенного родителя, седого и властного, с сильными пальцами в перстнях, и уж по его выражению лица и громовому голосу точно никак не перепутаешь.

Теория сеньора Рунаса не вполне нас убедила, и мы отправились к директору школы, который, однако, выслушав, выказал с нею полнейшее согласие. Потом мы пошли к маме с папой, и они тоже горячо подтвердили, а чтобы мы более не сомневались, написали письмо министру образования. Вскоре пришло ответное письмо, с гербовой печатью, в котором министр пространно нахваливал нашу школу, директора, сеньора Рунаса, маму и папу, и в самых любезных выражениях утешал и успокаивал нас. Тогда мы наконец облегчённо вздохнули и поверили.