История Роланда

Липень Пилип

Мы в ответе за тех, кого заразили! Ван дер Маален, носитель ВИЧ

Мы в ответе за тех, кого укусили! Андраш Микеш, вампир

Мы в ответе за тех, кого облучили! Пи Пи, инопланетянин

Мы в ответе за то, что пили! Алесь Бухович, алкоголик

Мы в ответе за соус чили! Все вместе, стройным и мужественным голосом

Эта постановка не очень понравилась маме – она сочла, что мы незаслуженно надсмехаемся над её любимым Экзюпери, и в наказание заставила нас взрыхлить и унавозить все предназначенные под редис грядки, невзирая на праздник.

80. Истории безоблачного детства. О сливочном масле

Больше всего на свете наш папа презирал сливочное масло. Когда папа вспоминал о сливочном масле, брови его угрюмо хмурились, а уголки губ опускались,

как будто он изо всех сил сдерживал подступающие из недр души проклятия. Зато перед маргарином папа благоговел. За завтраком, глядя, как мы уписываем толстые, обильные маргариновые бутерброды, он впадал в сентиментальное настроение и сердечно вздыхал:

– Кушайте, кушайте, детоньки мои. Корова – дура, маргарин – молодец!

Глаза его подёргивались влагой, и он, не в силах совладать с умилением, вставал и ходил вкруг стола, ласково гладя нас по головам. Но иногда, не совладав с негодованием, он останавливался, гневно топал ногами и яростно гремел:

– Ну а если я хоть раз – повторяю, хоть раз! – замечу, что кто-то из вас!.. Ел сливочное масло!.. Я!.. – и, обведя нас угрожающим взглядом, папа командовал: – За мной!

Мы, торопливо глотая остатки бутербродов, послушно бежали за ним. Папа спускался по гулкой лестнице в гараж, зажигал свет и распахивал дверцы верстака. Шарил внутри, выбирая огромный гвоздь, и сильными движениями вытянутых рук сгибал и разгибал его. Раз, раз, раз! Гвоздь покорно ломался, и папа протягивал нам его останки, неровные и горячие на изломе.

– Вот так будет с каждым! Уяснили?

– Да, папочка.

Мы очень любили и уважали папу, но из чувства протеста и любопытства нам неудержимо хотелось попробовать сливочного масла, хотя бы крохотный кусочек. И вот однажды, выбрав пасмурную безлунную ночь, мы разбили окно в гастрономе номер три и забрались внутрь, светя фонариками. Мы отыскали молочный отдел и, дрожа от возбуждения, стали перебирать холодные брикетики масла – какого отведать? Первым решился Валик – он отвернул фольгу и, зажмурившись, лизнул. Как отвратительно, прошептал он. Вслед за ним отважились и мы – разворачивали, нюхали, кусали. Я до сих пор помню этот невыразимо омерзительный вкус сливочного масла! Мы долго плевались, вытирали языки салфетками, запивали масло дюшесом – но всё зря, его гадкий вкус накрепко приклеился к нашим гортаням. И только благодаря Хулио, сообразившему закусить маргарином, нам удалось от него отделаться.

С тех пор мы всегда верили папе и никогда не сомневались.

81. Истории безоблачного детства. О раковых шейках

По средам после двух, если не было дождя, мы всей семьёй отправлялись на обед к бургомистру, проживавшему с женой, дочерьми и многочисленной челядью в двухэтажном особняке за мелькомбинатом. Издалека завидев нас в бинокль, бургомистр выходил за ворота, расставлял ноги покрепче и исполнял небольшую приветственную арию, то из Короля Артура, то из Мавра. Он был невероятно толстый и для свободы движений носил широчайшие шевиотовые бермуды и просторное испанское пончо. Ему нравились перстни с рубинами, поясные кинжалы и причудливые пирсинги, которые он впрочем себе не позволял. Супруга его, Марья Степановна, до революции владевшая речным портом, была женщиной степенной, немногословной, и любила приговаривать: из ошибки извлеки пользу. Мы с братиками подозревали, что она хочет выдать за нас своих дочерей, и заранее условились наотрез отвергать любое самомалейшее поползновение. Но девушки были такие утончённые и изысканно-бледные, что мы не отводили от них взгляд ни на минуту. Они тоже иногда посматривали через стол в нашу сторону, иногда даже игриво, сквозь бокалы или сквозь сахарные крендели. Всякий раз, когда подавали суп, красавицы замирали, будто от неожиданности, и трогательно моргали – они не переносили картофельный суп, но при гостях стыдились отказаться. Однажды между блюдами они повели нас в свою горницу, украшенную портретами Свифта и Дефо. Мы сидели на кровати совсем рядом, почти вплотную, и впервые рассматривали их лица во всех подробностях: припухшие от горячего супа губы, зелёные с крапинками глаза, носы с благородными горбинками, чуть натягивающими кожу изнутри. Ресницы у них были светлые, почти незаметные, и веки от этого казались особенно телесными и откровенными, а глаза – яркими, сияющими и притягательными. Ни мы, ни они не в силах были сдерживать чувства: мы схватились за руки и поклялись друг другу не разлучаться более ни на миг, что бы ни случилось. Мы заперли дверь и стали придвигать к ней трюмо и пианино, но бургомистр уже почуял неладное и загрохотал вверх по лестнице. Он мог бы разрушить нашу баррикаду одним лишь движением, но предпочёл действовать вкрадчиво: посулил нам прогулку на катамаранах, воздушного змея и экскурсию в запретный для юношества музей пыток. Мы с сомнением переглядывались и молчали, а он, не зная, что у нас происходит, обещал всё больше, всё щедрее: и новые платья, и хоккейные клюшки, и котят, и уроки танцев, и раковые шейки.

На раковых шейках мы захлопали в ладоши и громко прокричали о нашем согласии. Мы быстро раздвинули трюмо и пианино, отперли дверь и напоследок легко поцеловались в щёки – отложив клятву или вовсе отменив её, мы скакали вниз через три ступеньки, а супруга бургомистра улыбалась и снова и снова повторяла свою пословицу.

82. Побег и скитания. В антикварной лавке

Автобус высадил меня на окраине большого города, с серым небом и влажным ветром, с горизонтом сплошь в фабричных трубах. Таксисты в жарких дублёнках предлагались и бесстыдно заглядывали в глаза, но я прятал лицо и отворачивался. Я даже не знал, как называется город – зажмурился, когда проезжали указатель, чтобы не знать. Найти того, кто сам не знает, где он, вдвойне сложнее – так я рассудил. Осваиваясь, я брёл по пёстрым торговым галереям, стоял у витрин, рассматривал манекены. В антикварной лавке седой господин энергично полировал бархаткой медный чайник, и я зашёл поглазеть.

– Это что у вас? – он кивнул на картину у меня под мышкой.

Я показал. В самом деле, почему бы и не продать.

– Это правда?! – он выкатил на меня огромные глаза.

Я пожал плечами. Какая-то хатка.

– Это же Веласкес! – он подбежал к выключателю, зажёг все лампы и уткнулся очками в картину. – Веласкес!

– Не думаю, – попытался я остудить его пыл, но он только ревниво дёрнул плечом.

– Это Веласкес!

– Но позвольте, Веласкес живописал вельмож, а здесь деревенский домик и яблони… Куры какие-то…

– Молодой человек! Вы будете меня учить? Сколько вы хотите за вашего Веласкеса?

Я поднял ладони и поднял брови, стараясь придать жесту наибольшую неопределённость. Он коротко застонал и побежал в подсобку. Бывают же такие энергичные седые господа! Я заглянул за ним: он присел у сейфа и пикал кодовым замком. Обернулся: «Сумка есть?» Сумки у меня не было, и он схватил свой портфель, изысканно-крокодиловый, коричнево-коньячный, вытряхнул из него бумаги и стал набивать пачками банкнот. Доллары, дойчмарки, фунты стерлингов, японские иены, какие-то непонятные облигации, доверху, с горкой. Я принял портфель, слегка отстраняя руку и изображая на лице брезгливость пополам с высокомерием, и бросил:

– И чайник.

– Какой чайник?

– Медный.

Он охнул, на секунду зажмурился, как бы прощаясь с чайником, а потом метнулся, сунул его в пакет с наклонными надписями «спасибо» и подтолкнул меня к двери. Не торопясь, я вышел и двинулся дальше, в одном магазинчике приценился к полосатым шарфикам, в другом спросил папирос, в третьем узнал, где здесь ближайшее агентство недвижимости.

83. Истории безоблачного детства. Об уроках пения

Наш школьный учитель пения, сеньор Рунас, бывший аббат, урождённый пуэрториканец, был человеком безобидным, но с явственным приветом, и мы долго не могли к нему привыкнуть. Например, у него на столе стоял портрет Моны Лизы в пластиковой рамочке с сердечком, будто она была его подружкой. И он круглый год носил полосатую вязаную шапочку, даже в жару. Петь он не пел, только сипел на губной гармонике, и почему директор вообще его принял – это загадка. Сеньор Рунас часто пропускал уроки только ради того, чтобы послушать музыку в своё собственное удовольствие, можно подумать, другого времени ему не хватало. Сначала нам это нравилось, а потом стало бесить, и мы всё выведали. В его кабинете на подоконнике стоял плоский чёрный проигрыватель, а из стола выдвигался большой ящик, в котором он хранил свои любимые сто дисков, ровно сто. Он регулярно выписывал по каталогам новые диски – он сам нам об этом рассказал – и обновлял коллекцию, предавая прошлых фаворитов презрению и поруганию. И если по пути в школу мы находили в помойной яме Кита Джаррета или «Пылающие губы», исписанные глумливыми фломастерными ремарками, то было очевидно, что он сменил их на каких-нибудь Маркуса Поппа или «Смерть в июне». Поразительная безвкусица! Однажды мы не выдержали и на большой перемене залили ему ящик с дисками расплавленным пластилином. Мы ожидали испанского неистовства, но он только посмеялся: туда им и дорога, детки! И если бы только это. Бывало, смотрит в классное окно и вздыхает: после такой красоты, детки, и умереть не жалко! Мы выглядываем, но ничего такого не видим – берёзки, птички. А подоконник вам тоже красивый? – спрашиваем. И он торжественно подтверждает, и начинает описывать достоинства подоконника: и гладкий, и широкий, и толстый. И так со всем. Однажды мы принесли ему птичий помёт в полиэтиленовом пакетике и протянули. Но и здесь он остался доволен – принялся нахваливать человеческое обоняние, насколько оно, дескать, сильное и нежное, какие тонкие оттенки способно различать. Колик предлагал запереть его в чулане на пару дней – как он тогда запоёт? Но мы подумали и решили, что лучше не трогать. Кем стал бы сеньор Рунас без своих розовых очков – неизвестно. А вдруг ввёл бы розги? И мы совсем оставили его в покое, а на уроках пения играли в дурачка или жгли костёр за школьной оранжереей.