История Роланда
Шрифт:
108. Истории зрелости и угасания. О смерти Колика
Перед самой смертью Колик сделался не в себе и нипочём не хотел выходить из тюрьмы, хотя его последний небольшой срок совсем вышел. Мы пришли за ним в острог и сначала уговаривали, потом попытались тянуть, но он крепко ухватился на ножки лежанки, вмурованные в пол. Рослые гвардейцы в воскресных гимнастёрках наблюдали из коридора и посмеивались, а спустя пару минут, утомившись ожиданием, оттолкнули нас и стали давить коленями Колику на пальцы. Они сгребли его, как старое одеяло, вынесли по лестнице и вытолкнули за ворота. «Иди домой, дед». Раньше бы Колик не потерпел, думали мы, ведя его под руки по тёмной аллее, ну да и хорошо. Цвели липы, зрели сливы, но наш брат ничего не замечал. Дома он забился под письменный стол и молча сидел там, отказавшись даже от бутербродов с шоколадным маслом. Ни разговорить, ни уложить его в кровать не удалось, а наутро мы обнаружили, что он забаррикадировался под столом, выстроив стену из тёмно-синих политехнических словарей. Наш Колик вообразил, что он снова в тюрьме, и мы – его тюремщики. Он яростно смотрел на нас в щель между словарями, ругался, плевался, требовал на мрачном жаргоне то баланду, то сухари и грозил чем-то непонятным и устрашающим. Коленька, Коленька, плакали мы, ты дома, ты
109. Мрачные застенки. Это могилы
Порой, чтобы не забыть навык живой речи, я подсаживался к Лене на тюфяк и начинал говорить. Но увы, все мои рассказы, и о мореходке, и о кругосветных плаваниях, и о дальних странах, полных отрад и изобилующих спелыми фруктами, Лена слушала с равнодушием. «Всё равно это всё ненастоящее. Стоит ли тратить пыл на воображение? На пустой, бессмысленный воздух?» Меня язвила эта горькая, невежливая правда, и я горячился: «Ничего, вот увидишь, скоро я убегу по-настоящему! В реальный мир! Там меня ищут братья, вот только подать бы весточку!» Она смотрела отстранённо, а однажды сказала: «Ты опоздал, ты уже не убежишь». Я похолодел, предчувствуя пугающее: «Откуда ты знаешь?» «Наши тела уже убили и закопали. Я видела гробы, их несли наверх». «Давно?» «Вчера ночью». Я охнул: «Побежали, Лена, побежали скорее!» Она хмурилась и не хотела, но я тянул её за вязаный рукав, и она поддалась, опасаясь растяжек. Мы бежали по каменным лестницам, вдоль метающихся факельных огней, по кедровым галереям, вдоль горящих золотом зашторенных окон, по сосновым террасам, вдоль накрытых к ужину столов со стройными канделябрами, по росистым тротуарам, вдоль парковых фонарей с туманно светящимися шарами, по мшистым кладбищенским тропам в полной темноте. «Чуешь? Это могилы», – шептала Лена. Я чуял: пахло прелыми листьями, землёй, ели качались и чуть слышно шумели, вдалеке вскрикивали коростели, щёлкали и шипели глухари. Из десятка свежих могил свою я узнал сразу: самая маленькая, самая кривенькая, она робко жалась к зарослям жимолости. Отпустив вязаный рукав, я схватил лопату и принялся рыть. Конечно, подлецы поленились копать глубоко, и совсем скоро лезвие гулко стукнуло о доску. Безо всякой жалости к позолоте я выдрал клещами гвозди и вытащил крышку наверх. Моё хрупкое тело нежно белело внизу, в простой подростковой матроске и скромных шальварах. Как мне вернуться в него, как соединить изгнанную монаду и плоть? Я лёг на край могилы и протянул руку, коснувшись чела: безнадёжный холод, лёд. Что было делать? Я схватил себя за воротник и, напружив мускулы, рванул. Ворот громко треснул, распугав тетеревов, но выдержал. Тело оказалось по-птичьи лёгким, будто тряпичным, и я одним движением поднял себя из ямы, поставил на ноги и привалил к сосне. Одеревеневшая голова смотрела поверх моего плеча на чёрный горизонт. Лена безучастно наблюдала. «Пойдём искать твоё?» «Нет». Как хочешь. Я обнял себя, прижался щекою к щеке и вжимался, вдавливался изо всех сил до тех пор, пока не ощутил сначала смутное, а потом нарастающее дрожание проникновения.
10A. Истории зрелости и угасания. О достижениях
С почты мы с Валиком шли через парк. Сели передохнуть на лавочке. Последний солнечный денёк! Кругом красиво. Золотые листья, голубое небо, белые облачка. Золотой конверт у Валика в руке. Валик жмурится навстречу солнцу. Ветерок шевелит седой локон из-под беретки.
– Знаешь... Ролли, – Валик говорил очень медленно, с длинными паузами, – Как странно... Я достиг всего... О чём мечтал... Но теперь оказалось... что мне это не нужно... Потому что... не с кем поделиться... Все давно умерли... Мама... папа... Как я хотел стать... достойным... Чтобы они... мной гордились... И... вот я стал... Но мной... уже некому гордиться... Умерли братики... Смотри... Лувр... Написано на конверте – Лувр?.. Хотят купить... мои картины... Нобелевская премия... по живописи... Кто порадуется со мной?.. Умерли друзья... Помнишь... я закрывался от всех... Сердился... что мешают... Ни с кем не разговаривал... От знакомых... переходил на другую сторону... Уехал в другой город... Чтобы писать... Избегал женщин... А теперь... Видишь как... Ролли... Зачем это всё... Кому это всё...
– А если бы тебе вернули молодость, Валик? Как бы ты жил? По-другому?
Для него моя речь была слишком быстрой, и он не разобрал ни слова. Повернул ко мне голову. Седые пучки из ушей.
– Ты что-то сказал... Ролли?..
10B. Истории зрелости и угасания. О конце жизни
Тем летом всё умирало. Люди, предметы, понятия. Даже не умирало, а скорее теряло связь с жизнью, высыхало и рассыпалось. Доходило до смешного: однажды я проснулся, поставил ноги на пол, но вместо тапочек нащупал только два пыльных холмика. С того дня я ходил по дому босиком, благо осень стояла тёплая и солнечная. Спускаясь поутру в опустевшую гостиную, я подолгу вспоминал, что теперь полагается сделать – ведь есть же различные утренние дела, целые последовательности непреложных ритуалов – но моя голова была легка и пуста, как цветок физалиса. Набросив просторный папин плащ, я сбегал во двор и медлил у входа в семейную крипту, уже затянутую до середины виноградными побегами. Мне нравилось держать ладонь на шероховатом сером камне, с мшистой прозеленью в трещинах. Я знал, что совсем скоро тоже лягу под этот камень, к дедам, папе и братикам, и в ожидании последнего дня с прощальной торжественностью прогуливался по городу. Мой гроб был заказан на пятницу, и я, опасаясь пропустить её, первым делом направлялся к газетному лотку, чтобы сверить дату. Когда же лоточник умер, я стал ходить дальше, к ратуше. По улицам вереницами плыли похоронные подводы, катились клубки сухих водорослей и берёзовых серёжек, в высоте летели грачи и чёрные кречеты. Проходя три квартала, я сворачивал направо, снова проходил три квартала и снова сворачивал, совершая замкнутую прогулку. Многого уже не было: ни спичечной фабрики, ни озера, ни трамвайных рельсов; на их месте остался серый песок и короткая жёсткая травка. Я силился испытать огорчение, опустошение, отчаяние, но не мог. Чтобы сделать хоть что-нибудь, я хмыкал или фыркал, разгоняя тишину вокруг головы, а вернувшись домой, помогал миру умирать – раскладывал во дворе костёр из старых журналов, выцветших джемперов, сломанных оконных рам.
В пятницу, как и было договорено, я отправился в ателье напротив ДК Профсоюзов. Путь был неблизкий, и я вышел загодя, затемно. На бульваре было оживлённо: тянулись
10C. Истории зрелости и угасания. О поступлении в институт
Чтобы держаться подальше от смертей, мы с юным Хулио взяли билеты и поехали поступать в институт, воображая себя юношами Боккаччо, бегущими из зачумлённого города. Мы развлекали друг друга флорентийскими сплетнями и песенками о любви, ели вафли и пили сладкий кофе со сливками. Хулио хотел поступить на энергетический факультет, а я – на исторический. Мы представляли, как будем ходить друг к другу в гости через много лет: бородатые, плотные, в очках и толстых белых свитерах, мы будем дарить друг другу редкие минералы и коллекционные табаки. С вокзала мы взяли такси до зоопарка, чтобы посмотреть, как горилла кормит детёныша – Хулио давно об этом мечтал. Однако никакого зоопарка мы не нашли, хотя таксист сверялся по карте и клялся, что видел его здесь не ранее чем в среду. Зато мы обнаружили неподалёку приличную гостиницу: со швейцаром, глубокими мягкими диванами и пальмами в каменных кадках. Мы сняли просторный двухкомнатный номер, смыли под душем железнодорожную пыль и открыли бутылку кьянти. От вина у нас взыграл аппетит, но мы решили не терять времени на обед и ехать на экзамены. Институт располагался поблизости, в большом старинном доме с колоннами и балконами. Швейцар был тот самый, что и у гостиницы: завидев, куда мы направляемся, он обогнал нас молодцеватой рысцой и приветливо улыбался у парадного. По его словам, многие профессора уже умерли, но беспокоиться не надо, это происходит естественно, в силу порядка вещей, надеюсь, вы понимаете. Не тревожьтесь, студенты умирают реже, чем педагоги, смелее, прошу вас. Мы прошли в высокие двери, миновали ряд коричневых гробов с кисточками и свернули направо, к экзаменационной зале. За кафедрой, убранной белыми и розовыми гладиолусами, шушукались профессора, худенькие, добродушные, со светлыми от старости глазами. Мы тянули билеты и отвечали, а они постукивали карандашами по графинам и поощрительно покашливали. После экзаменов, сунув галстуки в карманы, мы с Хулио сидели в ресторане и в задумчивости смотрели в окно, на огни вечернего города. Отпустить вёсла и плыть по течению, к тихому тёмному морю, или бороться?
10D. Истории зрелости и угасания. О немаме
В середине семестра к нам приехала мама. Первым же делом она заохала и принялась нас кормить. У нашей мамы золотые руки: за считанные минуты она заварила удивительно нежную лапшу. Пока мы ели, она отчитывала нас. Посмотри на себя, Хули, на кого ты похож! Что сказал бы папа! Хулио виновато глотал. А ты, Ролли, уж ты-то! Ты должен быть ему примером – а сам? Что это? А что это? Пальцем, полным укоризны, указывала она на пятна и прорехи в моей пижаме. Когда мы сыто отложили ложки, она заставила нас умыться и причесаться. Потом мы чинно прошли в комнату. В комнате мама открыла форточку и завела разговор о внуках – она очень хотела внуков. Представляя себя молодой мамой, она начала весело кружиться, а мы сидели на диване и смотрели. Её пёстрые юбки взлетали, руки описывали в воздухе плавные фигуры, а улыбка была мечтательной, семнадцатилетней. Музыку! Хулио рылся в пластинках, выбирая наши любимые песни, я хлопал в ладоши и притопывал. Попляши, мамочка!
Славные выходные.
Но к понедельнику её кружение превратилось в резкий вихрь, руки злыми змеями взвились вкруг взбухшего живота, а вместо девичьего лица оскалилась мёртвая пёсья пасть! Сладкая италия Челентано сменилась на кровожадный рык и взвизг Deicide: Crucifixation!!! Uuuuuuuuaaaaaa!!! Клочки пены слетали с кривых клыков. Это не моя мама, это не моя мама, это не моя мама! – в ужасе всхлипывал Хулио, беспомощным младенцем дрожа у меня на груди. Подхватив его на руки, я бежал к проигрывателю. Остановить! Вырвать шнур, согнуть иглу, растоптать пластинку! По махровым коврам, по пёстрым половикам, по скользкому линолеуму. Потерпи, миленький Хули! Мёртвые молнии из чёрных пёсьих глазниц – вслед. Взрывы, пламя, прыгучие огненные пауки! Но успели – хрустнул о паркет непрочный корпус, прошипела искра по струнам бас-гитары, и всё остановилось.
Нас спасла тишина.
10E. Побег и скитания. В подстаканник
Я знал, что это последняя ночь в поезде, и наутро мы прибываем. И я знал, что единственный мой шанс – застать Белого Охотника врасплох. Затаившись, я ждал, а он недоверчиво посматривал на меня, опасаясь выходок. Наконец, когда он встал, похотливо подмигнул и вышел в туалет, я вскочил и приник к двери. Сосчитав до тридцати, я выскользнул и пробежал по качающемуся коридору в купе проводницы. Она читала книжку с широкой красной закладкой. Подняла на меня глаза:
– Что?
– Всё!
С размаху выключив свет, я бросился на неё, схватил за волосы, повалил на пол. Ждёшь его? Ждёшь? Отвечай! Она пищала и вырывалась, скребла каблуками о рундук. Я затолкал проводницу под сиденье и, одной рукой сжимая её космы, пристроился наверху. Свободной рукой я кое-как взбил подушку и натянул на себя простыню. Проводница плакала и пыталась меня укусить, но я как следует сжал и тряхнул: пикнешь – позвонки переломаю!
Я всё успел вовремя: как раз стук в дверь. Войдите! – пропел я по-женски. Мой голос дрожал, но он не заметил. Сопя и массируя пах, Белый Охотник вошёл. Неловко задвинув за спиной дверь, он начал раздеваться, звеня пряжкой. Нельзя было допустить ни малейшего промаха. Точным движением я стянул со стола стакан в подстаканнике, выплеснул чай под подушку и сунул следом стакан. Белый Охотник уже ощупывал мои колени, и я поднял их, раздвинул как можно шире, а меж ног, на месте прелести, пристроил тёплый подстаканник. Он уже налёг на меня и пытался поцеловать в губы, но я уворачивал голову. Милая, милая, – шептал он, щупал мою грудь и всё возился, всё пристраивался поудобнее. От него пахло яичницей и творогом, и я тянулся носом к окну, к тоненькой ниточке сквозняка. Наконец он задвигался, взрыкивая и вминая меня. Я считал до тридцати, считал до шестидесяти, считал до девяноста. Он всхлюпывал, охал, причмокивал, покусывал меня за шею, но я терпел и считал. И вот, сосчитав до трёхсот, когда он уже стонал, дрожал, а с носа его капали капельки, я откашлялся и произнёс своим обычным голосом, громко и внятно: