История России с древнейших времен (Том 1-29)

Соловьев Сергей Александрович

Новгород был наказан за то, что давал у себя убежище лиходеям великокняжеским; но колония новгородская, Вятка, оказывала этим лиходеям более деятельную помощь и потому не могла быть забыта московским князем, когда он восторжествовал над всеми своими врагами. В 1458 году великий князь отправил на вятчан воевод своих: князя Ивана Васильевича Горбатого суздальского, князя Семена Ряполовского и Григория Перхушкова; но этот поход не удался, потому что Перхушков за подарки благоприятствовал вятчанам. В следующем году были посланы другие воеводы, князь Иван Юрьевич Патрикеев, Иван Иванович и князь Димитрий Ряполовский: они взяли два города, Орлов и Котельнич, и долго держали в осаде главный город Хлынов; наконец вятчане добили челом на всей воле великого князя, как ему было надобно.

Другим, не насильственным, путем утверждалась власть московского великого князя во Пскове. Несмотря на то что внутренние смуты, происходившие в первую половину княжения Василиева, не позволяли московскому князю постоянно наблюдать за Псковом, жители последнего долго не прерывали связи с Москвою, прося утверждения князьям своим от великого князя московского. Так, в 1429 году псковичи прислали к Василию Васильевичу в Москву просить себе князя, и он отпустил к ним князя Александра Федоровича ростовского; потом, с 1434 года, видим во Пскове князем зятя Александрова, Владимира Даниловича, приехавшего из Литвы; во время его княжения, в 1436 году, явился из Москвы, от великого князя, князь Борис; псковичи приняли его, посадили на княжом дворе, но отправили старого своего князя Владимира в Москву; великий князь дал ему опять княжение, а Борису велел выехать из Пскова, потому что последний пролгался ему, по выражению летописца, т. е., вероятно, Борис, просясь у Василия на псковский стол, представил тамошние дела не так, как они были на самом деле. Мы видели, что псковичи усердно помогли великому князю в войне с Новгородом. В 1443 году стал княжить во Пскове князь Александр Васильевич Чарторыйский: посол московский поручил ему княжение по великого князя слову, псковичи посадили Александра на стол у св. Троицы, и он целовал крест к великому князю Василию Васильевичу и ко всему Пскову на всей псковской пошлине. Бедствие

великого князя Василия и борьба его с Шемякою прервали на время связь Пскова с Москвою; псковичи теснее соединились с новгородцами; отпустивши князя своего Александра в Новгород в 1447 году, они взяли оттуда князя Василия Васильевича Шуйского-Гребенку, правнука Димитрия Константиновича нижегородского чрез сына Семена. Когда в 1454 году сын Шемяки Иван, убегая из Новгорода в Литву, приехал во Псков, то навстречу к нему вышло все священство с крестами, посадники и весь Псков приняли его с великою честию, угощали три недели и при отъезде подарили ему на вече 20 рублей. Когда в 1456 году великий князь Василий Васильевич начал войну с Новгородом, то оттуда явился гонец во Псков и стал говорить на вече: «Братья младшие, мужи псковичи! брат Великий Новгород вам кланяется, чтобы вы нам помогли против великого князя и крестное целование исправили». Псковичи, говорит летописец, взирая на бога и на дом св. Троицы и старых времен не поминая, что новгородцы псковичам никогда не помогали ни словом, ни делом, ни на какую землю, послали воевод своих на помощь Новгороду. Между тем начались у Новгорода мирные переговоры с великим князем, и псковичам оставалось только отправить вместе с новгородскими послами и своих добивать челом последнему. Но приведение Новгорода в волю московского князя необходимо утверждало власть его и во Пскове. Здесь снова княжил теперь Александр Чарторыйский, сменивший Василия Шуйского, уехавшего в Новгород. Когда в 1460 году великий князь приехал в Новгород, то псковичи отправили к нему знатных послов с 50 рублями дару и с челобитьем, чтоб жаловал и печаловался своею отчиною, мужами псковичами, добровольными людьми. «Обижены мы от поганых немцев, водою, землею и головами, церкви божии пожжены погаными на миру и на крестном целовании», — говорили послы, после чего били челом великому князю о князе своем Александре Васильевиче, чтоб быть ему наместником великокняжеским и во Пскове князем. Василий отвечал: «Я вас, свою отчину, хочу жаловать и оборонять от поганых, как делывали отцы наши и деды, князья великие; а что мне говорите о князе Александре Чарторыйском, то и этим вас, свою отчину, жалую: если князь Александр поцелует животворящий крест ко мне, великому князю, и к моим детям, великим князьям, что ему зла на нас не хотеть, не мыслить, то пусть будет вам князем, а от меня наместником». Услыхавши этот ответ, князь Александр не захотел целовать креста и сказал псковичам: «Не слуга я великому князю, и не будь вашего целования на мне и моего на вас; когда станут псковичи соколом ворон ловить, тогда и меня, Чарторыйского, вспомнят». Он попрощался на вече, сказал: «Я вам не князь», — и уехал в Литву с двором своим, 300 человек боевых людей кованой рати кроме кошевых; псковичи много били ему челом, чтоб остался, но он не послушал псковского челобитья. Когда великий князь услыхал, что Александра нет больше во Пскове, то послал туда сына своего, князя Юрия. Посадники и бояре псковские встретили его за рубежом с великою честию, духовенство со крестами встретило его за городом, пели многолетие и посадили на столе отцовском, знаменовавши крестом, а посадники и весь Псков приняли его честно в княжой двор. Потом посадники и весь Псков били ему челом: «Чтоб, господин, пожаловал, дал бы нам от великого князя и от себя наместника во Псков, князя Ивана Васильевича» (Оболенского-Стригу), и князь Юрий пожаловал свою отчину, по приказу отца своего и старшего брата дал псковичам в наместники князя Оболенского; Юрий пробыл во Пскове три недели и два дня; псковичи подарили ему 100 рублей и проводили 20 верст за рубеж.

Таким образом, в конце княжения Василиева обозначилось ясно, куда должны примкнуть эти спорные между Москвою и Литвою области — Рязань, Новгород, Псков: все они находились уже почти в воле великого князя московского. Но как же должны были смотреть на это князья литовские? что заставило их выпустить из рук добычу без борьбы, что помешало им воспользоваться усобицами князей московских для окончательного усиления себя на счет последних? Они не имели для этого средств, ибо если прежде сдерживались они на западе борьбою с Немецким орденом, то теперь сдерживались они еще более союзом с Польшею и потом окончательною борьбою с тем же Орденом. Мы видели, что если поляки сильно хлопотали о вечном соединении своего государства с Литвою, то в Литве хлопотали также о независимости своего княжества от Польши. На Ленчицеком сейме, бывшем в 1426 году, опять толковали о средствах, как бы помешать отделению Литвы от Польши, о котором стал снова замышлять Витовт. Но Витовт, замышляя о независимости Литвы от Польши, замышлял также и о зависимости Польши от себя. Мы видели, что в случае смерти Ягайла бездетным престол польский мог перейти к нему, но Ягайло от второго брака имел уже двоих сыновей, и королева Софья была беременна третьим ребенком; Витовт придумал средство: ославив мать, лишить и сыновей надежды на престол; в 1427 году на сейме в Городне Витовт обвинил молодую королеву в неверности Ягайлу; пыткою вынудили показания у некоторых придворных женщин, перехватили указанных виновников преступления; но королева успела очистить себя присягою, и Ягайло успокоился. Тогда Витовт стал думать о другом средстве достать независимость для Литвы и корону королевскую для себя: для этого он обратился к императору Сигизмунду. Сигизмунд, находясь в затруднительном положении по случаю войны с гуситами и турками, требовал и не мог добиться помощи от слабого Ягайла, который сам признавался, что не может ничего сделать без совета с Витовтом; вот почему императору очень хотелось сблизиться с Витовтом. «Вижу, — говорил он, — что король Владислав — человек простоватый и во всем подчиняется влиянию Витовта, так мне нужно привязать к себе прежде всего литовского князя, чтоб посредством его овладеть и Ягайлом». Начались частые пересылки между Сигизмундом и Витовтом, наконец положили свидеться в Луцке, куда должен был приехать и Ягайло. В 1429 году был этот знаменитый съезд трех коронованных лиц вместе со множеством вельмож польских, литовских и русских. После празднеств начались совещания, и на одном из них император сказал следующие слова: «Я понуждаю папу, чтоб он созвал собор для примирения с гуситами и для преобразования церкви; отправлюсь туда сам, если он согласится; если же не согласится, созову собор собственною моею властию. Не должно пренебрегать также и соединением с греками, потому что они исповедуют одну с нами веру, отличаясь от нас только бородами да тем, что священники у них женатые. Но этого, однако, не должно ставить им в порок, потому что греческие священники довольствуются одною женою, а латинские держат их по десяти и больше». Эти слова императора скоро были в устах всех русских, которые превозносили его похвалами, к великой досаде католиков и поляков. Но досада последних усилилась еще более, когда они узнали о главном предмете совещаний между Сигизмундом и Витовтом: этот предмет был признание Витовта независимым королем Литвы и Руси. Сигизмунд легко успел уговорить Ягайла дать на это свое согласие, но сильное сопротивление, как следовало ожидать, оказалось со стороны прелатов и вельмож польских, у которых из рук вырывалась богатая добыча: Збигнев Олесницкий, епископ краковский, бывший везде впереди по своему характеру и талантам, в полном собрании обратился к Витовту с резкими словами, говоря, что при избрании Ягайла они руководствовались только духовным благом литовцев, владения которых не могли представить им ничего лестного, потому что были все почти опустошены и разобраны соседними владельцами. Палатин краковский, Ян Тарновский, и все другие шумно выразили свое согласие с речью Олесницкого. Витовт, всегда скрытный, тут, однако, не мог удержать своего неудовольствия, которое выразилось в отрывочных гневных восклицаниях. «Пусть так! — сказал он, выходя из собрания, — а я все-таки найду средства сделать по-моему». Поляки тогда обратились с упреками к своему королю: «Разве ты нас за тем сюда позвал, чтобы быть свидетелями отделения от Польши таких знатных владений?» (Следовательно, Литва и Русь не были еще вконец опустошены и разобраны соседними государями!!) Ягайло заливался слезами, благодарил их за верность, клялся, что никогда не давал согласия Сигизмунду и Витовту на отделение Литвы, что рад хоть сейчас бежать из Луцка, куда они сами назначат. И точно, прелаты и паны польские собрались и уехали днем, а Ягайло побежал за ними в ночь. Витовта сильно раздосадовало это поспешное бегство поляков и короля их; однако крутые, решительные меры были не в характере Витовта; зная польское корыстолюбие, он начал обдаривать панов, чтобы как можно тише, без помощи оружия, достигнуть своей цели.

На следующем сейме у поляков было положено — кроткими мерами отвлекать Витовта от его опасного намерения. Послан был к нему в Литву все тот же Збигнев Олесницкий, который истощил перед ним все свое красноречие. «Знай, говорил он Витовту, — что корона королевская скорее уменьшит твое величие, чем возвысит: между князьями ты первый, а между королями будешь последний; что за честь в преклонных летах окружить голову небольшим количеством золота и дорогих камней, а целые народы окружить ужасами кровопролитных войн?» Но в литовском князе Збигнев встретил достойного противника. «Никогда, — отвечал ему Витовт, — у меня и в голове не было намерения стать независимым королем; давно уже император убеждал меня принять королевский титул, но я не соглашался. Теперь же сам король Владислав потребовал этого от меня; уступая его мольбам, повинуясь его приказанию, я дал публично свое согласие, после чего постыдно было бы для меня отречься от своего слова». Олесницкий возвратился ни с чем, а между тем приближенные Витовта не переставали убеждать своего князя привести как можно скорее к концу начатое предприятие. Витовт писал к Ягайлу, укоряя его за то, что он взял назад свое согласие, и за то, что хочет сделать народ литовский и князя его вассалами Польши; писал и к императору с теми же жалобами. Поляки были в страшной тревоге; после долгих совещаний положено было опять слать послов к Витовту, и опять отправлен был Збигнев Олесницкий вместе с Яном Тарновским, палатином краковским. Послы удивили Витовта предложением принять корону польскую, которую уступает ему Ягайло, по старости лет уже чувствующий себя неспособным к правлению. Витовт отвечал, что считает гнусным делом принять польскую корону, отнявши ее у брата, и прибавил, что сам не станет более добиваться королевской короны, но если ее пришлют ему, то не откажется принять.

Между тем поляки действовали против намерений Витовта, и, с другой стороны, они представили папе всю опасность, которою грозит католицизму

отделение Литвы и Руси от Польши, потому что тогда издревле господствовавшее в этих странах православие опять возьмет прежнюю силу и подавит только что водворившееся в Литве латинство. Папа, поняв справедливость опасения, немедленно отправил к императору запрет посылать корону в Литву, а Витовту запрет принимать ее. Получив папскую грамоту, Витовт в 1430 году написал прелатам и вельможам польским, жалуясь им на короля Владислава, который чернит его пред папою и другими владетелями католическими. В это время поляки были встревожены вестию, что литовский князь взял с своих бояр присягу служить ему против короля и королевства Польского, и снова Збигнев отправился в Литву успокоить Витовта насчет папского послания и укорить в неприязненных намерениях против Польши. Витовт отвечал, что он взял присягу с своих и утвердил крепости вовсе не с целию начать наступательные движения против Польши, но только для предохранения себя от внезапного нападения врагов, ибо ему достоверно известно, что гуситы беспрестанно добиваются от короля Владислава позволения пройти чрез его области на Пруссию и на Литву, и король ему об этом ничего не объявил. Збигневу нечего было отвечать на это. Между тем днем Витовтовой коронации назначен был праздник Успения богородицы; но так как посланные от Сигизмунда с короною опоздали к этому дню, то назначен был другой праздник — Рождества богородицы, и приглашены были уже к этому торжеству многие соседние владельцы, в том числе и внук Витовта, князь московский. Поляки знали об этих приготовлениях и потому расставили сторожевые отряды по границам, чтобы не пропускать Сигизмундовых послов в Литву. На границах Саксонии и Пруссии схвачены были двое послов Чигала и Рот, которые ехали к Витовту с известием, что корона уже отправлена, и с грамотами, в силу которых он получал право на королевский титул; за этими послами следовали другие, знатнейшие и многочисленнейшие, везшие корону. Чтоб перехватить их, отправилось трое польских вельмож с значительным отрядом, поклявшись помешать отделению Литвы и Руси, хотя бы для перехвачения короны нужно было ехать в самые отдаленные пределы. Послы, узнав об этом, испугались и возвратились назад, к Сигизмунду.

Весть об этом так поразила Витовта, что сильно расстроила его здоровье; однако больной старик еще не терял совершенно надежды как бы то ни было успеть в своем намерении. Зная слабохарактерность Ягайла, он послал звать его к себе в Вильну. Ягайлу и самому очень хотелось поехать в Литву, не потому, что он питал сильную привязанность к родной стране, а потому, что в ней всего лучше удовлетворял он своей страсти к охоте. Но польские прелаты и вельможи знали, что если Ягайло раз свидится с Витовтом, то не будет в состоянии отказать ему ни в чем; знали также, что Сигизмундовы послы убеждают Витовта употребить при венчании корону, сделанную в Вильне, что не помешает Сигизмунду признать его королем, и потому боялись отпустить Ягайла одного в Литву, а приставили к нему Збигнева Олесницкого, на твердость которого вполне полагались. Витовт принял двоюродного брата с большим торжеством; но сам со дня на день становился все слабее и слабее, не переставая, однако, требовать от Ягайла, чтобы тот согласился на его коронацию. Ягайло отвечал, что он сам по себе рад дать согласие, да что ж ему делать, когда поляки приставили к нему Збигнева, без согласия которого ничего нельзя сделать; что прежде всего нужно как-нибудь размягчить этот камень. Витовт принялся размягчать и просьбами и дарами, каких никто до сих пор не получал еще в Литве, но Збигнев остался непреклонен. Тогда Витовт прибегнул к угрозам, давая знать, что употребит все средства, рассыплет повсюду то самое золото, раздаст те самые дары, которые были приготовлены для Збигнева, чтобы лишить его краковской епископии. Но угрозы не испугали, а только ожесточили Збигнева, и Витовт должен был оставить всякую надежду преклонить его на свою сторону, а скоро тяжкая болезнь заставила его отложить все другие надежды. Витовт умер 27 октября 1430 года; главною причиною смерти полагают тяжкую скорбь о несбывшихся намерениях.

Не имея сыновей, Витовт сосредоточил все свои желания на удовлетворении личного честолюбия, для чего так усиленно добивался венца королевского, и не мог, по-видимому, в последнее пятилетие жизни заботиться о расширении своих владений, которых некому было оставить. Несмотря на то, еще в 1425 году Витовт посылал к великому магистру Ордена требовать помощи против Пскова, магистр отказал, и Витовт почему-то отложил поход; в 1426 году он опять послал за тем же к магистру; тот опять отвечал, что не может нарушить крестного целования к псковичам; но на этот раз Витовт не стал дожидаться союзников, объявил войну псковичам и по прошествии четырех недель и четырех дней после объявления, в августе месяце, явился с полками литовскими, польскими, русскими и татарскими под Опочкою, жители которой устроили мост на канатах, под мостом набили кольев, а сами спрятались в крепости, чтобы неприятелю показалась она пустою. Татарская конница, не видя никого на стенах, бросилась на мост: тогда граждане подрезали канаты, и мост вместе с татарами упал на колья, почти все неприятели лишились жизни, а которые попались в плен, тех жестоко и позорно изувечили в городе и в таком виде показали осаждающим. Витовт отошел от Опочки и осадил другой город Воронач, под которым стоял три недели, разбивая пороками стены. Вороначанам стало очень тяжко, и они послали сказать в Псков: «Господа псковичи! помогайте нам, думайте об нас, нам теперь очень тяжко!» Псковичи послали в литовский стан своего посадника бить челом Витовту; но тот не принял псковского челобитья. Другой псковский посадник с 400 человек хотел пробраться в город Котельну и засесть там, но был перенят по дороге 7000 литовцев и татар и успел убежать в Котельну, потерявши 30 человек; в двух других стычках с татарами жители псковских пригородов были счастливее. Между тем в одну ночь случилось чудо страшное, говорит летописец: внезапно нашла туча грозная, полился дождь, загремел гром, молния сверкала беспрестанно, и все думали, что или от дождя потонут, или от молнии сгорят, или от грома камнями будут побиты; гром был такой страшный, что земля тряслась, и Витовт, ухватясь за шатерный столп, кричал в ужасе: «Господи помилуй!» Псковский летописец этой грозе приписывает смирение Витовта, который дал перемирие вороначанам; но летописец московский приводит другое обстоятельство: к Витовту приехал посол из Москвы, князь Лыков, и сказал от имени великого князя Василия: «Зачем это ты так делаешь вопреки договору? Вместо того чтобы быть тебе со мною заодно, ты мою отчину воюешь и пустошишь». Витовт, послушавшись внука своего, заключил с псковичами мир; вместо трех тысяч рублей взял с них только одну тысячу и пленников их отдал на поруки, с условием, чтоб в известный срок они явились к нему в Вильну; псковский летописец не говорит ничего о после московском и жалуется, по обычаю, на новгородцев, которые не помогли Пскову ничем, ни словом, ни делом, хотя их посол был все это время в стане у Витовта, и под Опочкою, и под Вороначем. Когда срок ехать в Вильну с деньгами и пленными стал приближаться, псковичи послали в Москву просить великого князя, чтоб отправил к деду своих бояр бить челом за псковичей. Московский посол поехал в Вильну вместе с псковскими, повезли деньги, 1000 рублей, и пленников; Витовт деньги взял, но пленников оставил у себя, и посол московский не помог ничего своим посольством, говорит псковский летописец: псковичи принуждены были опять послать посадника в Вильну и выкупить пленных деньгами.

В 1428 году пришел черед и новгородцам: Витовт объявил им войну за то, что они называли его изменником и пьяницею; новгородцы послали просить помощи у псковичей, но те отвечали: «Как вы нам не помогли, так и мы вам не поможем, да еще мы и договор заключили с Витовтом, что не помогать вам». Великий князь московский также целовал крест Витовту, что не будет помогать ни Новгороду, ни Пскову, а тверской князь отправил даже свои полки на помощь Витовту. И вот Витовт пришел сначала к Вышгороду, а потом к Порхову с пушками; была у него одна огромная пушка по имени Галка, которая наделала много вреда и Порхову и Литве, потому что, разорвавшись, убила самого мастера, воеводу полоцкого и много ратных людей и лошадей. Несмотря на то, Порхов не мог долее держаться и заплатил за себя Витовту 5000 рублей; потом приехали из Новгорода владыка с боярами и заплатили еще 5000 да тысячу за пленных; сбирали это серебро по всем волостям Новгородским и за Волоком, брали с 10 человек по рублю. «Вот вам за то, что называли меня изменником и бражником», — сказал Витовт новгородцам, принимая у них деньги.

Смерть Витовта обрадовала многих и в Польше, и в Северо-Восточной Руси; ей радовались и в Юго-Западной Руси те, которым дорого было свое и которые видели ясно, что Витовт в своих честолюбивых стремлениях руководился одними личными, корыстными целями. Их надежды давно уже были обращены на брата Ягайлова, Свидригайла Олгердовича, который оказывал явное расположение к православию и явную ненависть к Польше. Польские писатели изображают Свидригайла человеком, преданным вину и праздности, непостоянным, вспыльчивым, безрассудным, склонным на все стороны, куда ветер подует, и находят в нем одно только доброе качество — щедрость. Но должно заметить, что почти всех Гедиминовичей можно упрекать в непостоянстве, видя, с какою легкостию изменяют они одной вере и народности в пользу другой, лишь бы только эта измена вела к скорейшему достижению известной цели. Эта фамильная черта Гедиминовичей равно поражает нас как в Ягайле, Свидригайле и Витовте, так и в последнем из Гедиминовичей, Сигизмунде Августе, который точно так же был равнодушен, точно так же колебался между католицизмом и протестантизмом, как предки его колебались между католицизмом и православием. Быть может, причина такому явлению заключалась в самом положении литовского народа, который, не успев выработать для себя крепких основ народного характера, пришел в столкновение с различными чуждыми и высшими его народностями: к одной которой-нибудь из них он должен был при равняться, не насильственно, однако, а с правом выбора.

По смерти Витовта Ягайло не мог противиться всеобщему желанию: русские и литовские вельможи бросились к Свидригайлу и провозгласили его великим князем. Свидригайло ознаменовал свое вступление на отцовский стол тем, что занял литовские замки от своего имени, с исключением Ягайлова, и тем обнаружил намерение отложиться от Польши. Кипя гневом за прежние обиды и гонения, он в резких словах укорял короля и его польских советников, грозя им местию. Ягайло находился в самом затруднительном положении; эта затруднительность еще более усилилась при известии, что поляки, услыхав о смерти Витовта, внезапно захватили Подолию, вытеснив оттуда литовских наместников. Свидригайло выходил из себя, грозил королю тюрьмою и даже смертию, если поляки не возвратят Подолию Литве. Тогда советники королевские решились умертвить Свидригайла и, запершись в Вильне, держаться там до прибытия коронного войска. Но Ягайло никак не соглашался на такую меру и почел за лучшее возвратить брату Подолию. Свидригайло, обрадованный уступчивостию короля, утих и начал ласкаться к брату; но вельможи польские были в отчаянии, что Подолия отходит от них, стали придумывать средства, как бы помешать королевскому намерению, и наконец нашли: тайным образом дали знать польскому коменданту Каменца, чтоб он не слушался королевского повеления, не сдавал города Литве и заключил бы в оковы Ягайловых и Свидригайловых посланных; комендант исполнил их желание.