История российского сыска
Шрифт:
Азеф бросился к Герасимову: тот дал ему несколько паспортов, и провокатор скрылся. Бросив без средств семью, он отправился с любовницей путешествовать: Италия, Греция, Египет, Швеция… Часто меняли паспорта, опасались нежелательных встреч. Наконец Азеф под видом немецкого купца осел в Берлине и занялся биржевой игрой. Значительную часть своих денег он держал в русских ценных бумагах, и с началом войны 1914 года и запрещением котировать эти документы на берлинской бирже потерял почти все. На остаток он открыл модную корсетную мастерскую. Сохранились его письменные указания выпускать корсеты малых размеров, ибо в войну из-за недостатка питания женщины будут худеть.
Туповатая немецкая
Лопухин же за разглашение служебной тайны особым присутствием Сената был присуждён к пяти годам каторги, заменённой ссылкой в Сибирь. После четырех лет ссылки его в 1912 году помиловали по царскому указу.
Максим Горький даже хотел написать роман «Провокатор» – об Азефе. Он отвечал Екатерине Пешковой, написавшей ему об этой истории: «Письмо твоё – точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила – невыразимо словами… впечатление оглушающее. Что же делать с такими людьми? Ведь они гаже палачей».
Филеры докладывают
Начальник Московского охранного отделения С.В.Зубатов не смотрел на сотрудничество как на простую куплю и продажу, а видел в нем дело идейное и старался это внушить офицерам. Учил он также относиться к сотрудникам бережно.
"Вы, господа, – говорил он, – должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите её, как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы её опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно. Штучников гоните прочь, это не работники, это продажные шкуры. С ними нельзя работать. Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму.
Помните, что в работе сотрудника, как бы он ни был вам предан, и как бы честно ни работал, наступит момент психологического перелома. Не прозевайте этого момента. Это момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпускайте его. Расставайтесь с ним. Выведите его осторожно из революционного круга, устройте его на легальное место, исхлопочите ему пенсию, сделайте все, что в силах человеческих, чтобы отблагодарить его и распрощаться с ним по-хорошему.
Помните, что перестав работать в революционной среде, сделавшись мирным членом общества, он будет полезен и дальше для государства, хотя и не сотрудником, будет полезен уже в новом положении. Вы лишаетесь сотрудника, но вы приобретаете в обществе друга для правительства, полезного человека для государства".
Благодаря таким взглядам Зубатова, работа по розыску приобретала интересный характер. Проводя эти взгляды в жизнь, Зубатов сумел поставить внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомлённость отделения была изумительной. Заниматься революционной работой в Москве считалось безнадёжным делом.
Красиво и убедительно говорил Зубатов, готовя из офицеров будущих руководителей политического розыска, но воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру им было трудно. Они принимали, как бесспорные, все советы относительно сотрудника, и все-таки последние в глазах офицеров
Правой рукой Зубатова был Евстратий Павлович Медников, человек в то время лет пятидесяти. Он заведовал агентами наружного наблюдения, или филёрами, которые, наблюдая на улице за данными им лицами, выясняли наружно, что те делали, с кем встречались и какие места посещали. Наружное наблюдение развивало данные внутренней агентуры.
Медников был простой, малограмотный человек, старообрядец, служивший раньше полицейским надзирателем. Природный ум, смётка, хитрость, трудоспособность и настойчивость выдвинули его. Он понял филерство как подряд на работу, прошёл его горбом и скоро сделался нарядчиком, инструктором и контролёром. Он создал в этом деле свою школу – Медниковскую, или, как говорили тогда, «Евстраткину школу». Свой для филёров, которые в большинстве были из солдат уже и тогда, он знал и понимал их хорошо, умел разговаривать, ладить и управляться с ними.
Двенадцать часов ночи, огромная низкая комната с большим дубовым столом посредине полна филёров. Молодые, пожилые и старые, с обветренными лицами, они стоят кругом по стенам в обычной позе – расставив ноги и заложив руки назад.
Каждый по очереди докладывает Медникову данные наблюдения и подаёт затем записку, где сказанное отмечено по часам и минутам, с пометкой израсходованных по службе денег.
– А что же Волк? – спрашивает Медников одного из филёров.
– Волк, Евстратий Павлович, – отвечает тот, – очень осторожен. Выход проверяет, заходя куда-либо, также проверку делает и опять-таки на поворотах, и за углами тоже иногда. Тёртый…
– Заклёпка, – докладывает другой, – как заяц бегает, никакой конспирации… Совсем глупый…
Медников внимательно выслушивает доклады про всех этих Заклёпок, Волков, Умных, Быстрых и Галок – так по кличкам назывались все проходившие по наблюдению. Он делает заключения, то одобрительно кивает, то высказывает недовольство.
Но вот он подошёл к филёру, любящему, по-видимому, выпить. Вид у того сконфуженный; молчит, точно чувствует, что провинился.
– Ну что же, докладывай! – говорит иронически Медников. Путаясь и заикаясь, начинает филёр объяснять, как он наблюдал с другим филёром Аксёновым за Куликом, как тот зашёл «на Козихинский переулок, дом 3, да так и не вышел оттуда, не дождались его».
– Так-таки и не вышел, – продолжает иронизировать Медников.
– Не вышел, Евстратий Павлович.
– А долго ты ждал его?
– Долго, Евстратий Павлович.
– А до каких пор?
– До одиннадцати, Евстратий Павлович.
Тут Медников уже не выдерживает больше. Он уже знает от старшего, что филёры ушли с поста в пивную около семи часов, не дождавшись выхода наблюдаемого, почему он и не был проведён дальше. А у Кулика должно было состояться вечером интересное свидание с приезжим, которого надо было установить. Теперь этот неизвестный приезжий упущен.
Побагровев, Медников сгребает рукой физиономию филёра и начинает спокойно давать зуботычины. Тот только мычит и, высвободившись, наконец, всхлипывает:
– Евстратий Павлович, простите, виноват!
– Виноват, мерзавец, так и говори, что виноват, говори прямо, а не ври! Молод ты, чтоб мне врать! Понял?
Это расправа по-свойски. Что происходило в филёрской, знали только филёры да Медников. Там и награды, и наказания, и прибавки жалованья, и штрафы…
Просмотрев расход. Медников произносил обычно: «Ладно, хорошо». Найдя же в счёте преувеличения, говорил спокойно: «Скидай полтинник, больно дорого платишь извозчику, скидай!» И филёр «скидал», зная, что во-первых, Евстратий Павлович прав, а во-вторых, все равно споры бесполезны.