История русского романа. Том 2
Шрифт:
Можно было бы привести и другие параллели между политическими идеями литературного героя Борисова и революционера Ткачева. Однако роман Арнольди нельзя рассматривать лишь как трактат по вопросам программы и тактики ткачевской группы или как иллюстрацию в образах к истории этого направления революционной мысли 70–х годов. В образе Борисова воспроизведен типический характер русского разночинца, в котором получили своеобразное развитие базаровские черты. П. Н. Ткачев, собственно, и был таким типом разночинца. И в его программе действий, в его этике ничего специфически народнического, присущего подавляющему большинству деятелей 70–х годов, не заключалось. Лавров, говоря о русском революционере, требовал: «Нам нужны мученики». В народнической среде и литературе популярными были идеи «отказа от себя», чувство жертвенности. Борисов же отвергает «мученический венец» для революционера, считая, что борьба идет не во имя смерти, а ради счастья жизни («Мы жить хотим», — говорит он). [479] Такая оптимистическая философия совсем в духе 60–х годов. Борисов, конечно, имеет черты, сближающие его с поколением 70–х годов. Герой романа «Василиса» более чем скептически относится к революционерам — теоретикам. Им он противопоставляет революционеров — практиков, людей дела.
479
В. А. [Арнольд и]. Василиса, стр. 49.
Как и Базаров, герой Арнолъди утверждает: «Жизнь не храм, а мастерская и человек в ней работник». [480] И подобно Волохову, он не обещает единственной любви на всю жизнь. Борисов беспощадно отрицает дворянскую культуру, так называемую душевную сложность, всякого рода сомнения, скептицизм или рефлексию. На этой почве у него и происходит настоящая «война» с Василисой. Утилитаризм для него является альфой и омегой человеческого прогресса, основой человеческих отношений. Он, подобно Базарову, восхищается физической красотой «барыни» Василисы, иногда бывает цинически откровенен в обнаружении физической сущности отношений мужчины и женщины. Он не признает любви в том ее возвышенно — поэтическом, идеальном смысле, который был дорог Василисе. Обличает он и эгоизм, сковывающие обязательства в любви. Борисов провозглашает предельно утилитарную этику любви. Его идеал счастья — «сильная работа и, для отдыха, сильная страсть!». Такое «упоенье страстного счастья дает рабочей энергии свежий импульс». [481] Герой Арнольди называет себя «ужасным реалистом», он отбрасывает всякие иллюзии и мечтания, условности и прихоти, противопоставляя им правду, рассудок и строгий анализ. Исходный пункт его философии — труд и борьба за счастье всех. Нравственно то, что служит борьбе, революционному делу. С этой точки зрения Борисов подходит и к любви, к своим отношениям с Василисой. Он борется за то, чтобы освободить любимую женщину от условной дворянской морали, приобщить к своему делу. Здесь Борисов высказывает нечто волоховское, обнаруживает волоховские черты характера. Подобно герою «Обрыва», Борисов говорит о том, что он мог бы легко овладеть Василисой, заставить замолчать ее рассудок. Но он этого не сделал, обнаружив огромную силу самообладания. «Я этого не сделал, — говорит Борисов, — потому что я настолько же люблю в вас женщину, как и уважаю свободного, мыслящего человека. Я не хочу вас увлечь, пользуясь минутной слабостью. Мне дорого вас убедить. Вы должны прийти сами, прямым путем анализа, к тем же заключениям, как и я, сознательно хотеть того же». [482]
480
Там же, стр. 150.
481
Там же, стр. 47.
482
Там же, стр. 89.
Василиса попадает в положение, несколько напоминающее положение Веры в романе «Обрыв». Борисов не обещает «вечной» любви, он «не возводит женскую любовь в перл создания», а Василиса живет лишь любовью и стремится в любви к личному счастью на всю жизнь. Она полюбила в Борисове человека, она даже готова служить его делу, но не может принять его этики. И когда герой обнаруживает, что любовь Василисы становится оковами для его революционной деятельности, он без сожаления и без колебания отвергает ее. [483] Это и привело к катастрофической развязке. Героиня кончает жизнь самоубийством. Оценивая такой трагический итог, Борисов говорит: «Этот хороший человек был вполне непригоден к самостоятельной нравственной жизни; его заедал и заел до конца внутренний анализ… Пора Гамлетов, Чальд — Гарольдов и Оберманов прошла; они сошли со сцены; их терзания и душевные болести, не выступавшие за пределы узкой субъективности, никому более не кажутся интересными; трезвый критический анализ развенчал этих страдальцев идеализированного эгоизма и непомерной жажды счастья. Современная жизнь создала новые стремления, выработала новые идеалы; Гамлетам в юбках и во фраках нельзя уже пристроиться ни к какой ее стороне; действительность со своими требованиями втягивает их в общий водоворот и рано или поздно, окончательно сломив их, выбрасывает как ненужных на берег. Мир их праху!». [484]
483
Статья П. Н. Ткачева «Люди будущего и герои мещанства» очень точно комментирует смысл этой основной ситуации романа Арнольди.
484
Н. А. [Арнольди]. Василиса, стр. 455.
Эта декларация очень важна для понимания смысла отношений героев романа. Она еще раз подтверждает глубокую связь Борисова с идейным наследием 60–х годов. Достаточно вспомнить статью Щедрина «Напрасные опасения», выраженный в ней идеал положительного героя, чтобы убедиться в этом. Говоря о «новом человеке», великий сатирик указывал на недопустимость привнесения в его образ черт гамлетизма и вертеризма, особенностей старозаветного «лишнего человека», заедаемого рефлексией. Борисов свободен от этих черт, воспринимаемых им как принадлежность старой дворянской культуры.
С. Ковалевская и Н. Арнольди не были революционерами, непосредственными участницами революционной борьбы. Поэтому «душевная природа» революционера им, как художникам, была не вполне доступна. Заслугой С. Степняка — Кравчинского, выдающегося деятеля революционнонароднического движения и талантливого писателя, является то, что он в истории русского романа впервые обратился к изображению «сердечной и душевной сущности… восторженных друзей
485
См. предисловие автора к изданию «Андрея Кожухова» 1890 года: С. Степняк — Кравчинский, Сочинения, т. I, Гослитиздат, М., 1958, стр. 622.
Роман Кравчинского «Андрей Кожухов» впервые появился в печати отдельной книгой на английском языке в Лондоне в 1889 году под заглавием «Карьера нигилиста». [486] Кравчинский написал также серию художественно — биографических очерков о революционерах «Подпольная Россия», которые являются своеобразной подготовкой романа и образуют с ним нечто единое в трактовке образа революционера как героя и мученика.
Характерная особенность романа о «новых людях» 60–х годов выражалась в изображении демократа — разночинца, революционера в широких связях с народной жизнью. Единение «нового человека» с народом имело в ро-
486
Отдельные главы романа (четыре из третьей части) печатались в переводе В. Засулич в журнале «Социал — демократ» — органе марксистской «Группы освобождения труда» (1890, № 2). В «Социал — демократе» роман Кравчинского впервые был назван «Андрей Кожухов». Полный русский перевод романа появился в Женеве в 1898 году под названием «Андрей Кожухов» (редактор П. Кропоткин). В России роман был опубликован в 1906 году.
манах шестидесятников принципальное значение в идейном пафосе и в самой структуре романа. Это особенно заметно в романах Слепцова «Хороший человек» и «Трудное время», Гирса «Старая и юная Россия», Кущевского «Николай Негорев…», Берви — Флеровского «На жизнь и смерть», Омулевского «Шаг за шагом» и в некоторых других произведениях о «новых людях».
Герои — революционеры у Кравчинского не даны в отношениях с народом, хотя их не оставляют думы о благе народа, а некоторые из них непосредственно работают в народе (пропагандистская деятельность Андрея и его жены среди рабочих). Народ в романе «Андрей Кожухов» не является активно действующей силой. Поворотным моментом в развитии сюжета романа и в судьбе его главного героя является публичная казнь Бориса и его товарищей. На эту казнь собралась народная толпа. Среди нее оказался и революционер Андрей, получивший возможность «подслушать» народное мнение о революционерах и их борьбе, понять те чувства, которые заставили народ выйти на улицы. В народных чувствах и суждениях не было симпатии, сочувствия к обреченным, понимания смысла их борьбы. Народ пришел на «отвратительное зрелище». «Их общее пугало — смерть — должна была явиться там воочию, страшная, но для них безвредная, и начать свою адскую пляску, на которую они будут смотреть, цепенея и замирая от ужаса и любопытства, как смотрит обезьяна в глаза змей». [487] Человек в синей чуйке, объясняя вину осужденных, утверждал, что «господа на господ пошли». [488] В другом месте деревенский мужик рассказывал нелепую легенду о том, что один из революционеров во время ареста обернулся рыжим котом. [489] И тот же самый мужик, по — своему «взволнованный видом осужденных, встал посреди улицы на колени и, положив земной поклон вослед им, принялся читать за них какие-то молитвы». [490] «Равнодушная толпа» — так Кожухов оценивает отношение народа к революционерам. [491]
487
С. Степняк — Кравчинский, Сочинения, т. I, стр. 238.
488
Там же, стр. 239.
489
Там же, стр. 239–240.
490
Там же, стр. 243.
491
Там же, стр. 276.
Источником трагического положения Андрея Кожухова и других революционеров того времени явилось то, что они боролись во имя блага и счастья парода, но в этой борьбе не были поддержаны и поняты народом, оказались одинокими и бессильными. Трагедия революцинной борьбы без народа была исчерпывающе постигнута и во всей полноте изображена Кравчинским. В этом заключается выдающееся значение его романа. Об исключительной правдивости «Андрея Кожухова» говорят самые различные авторы — и Г. Брандес, и П. Кропоткин, и В. Засулич. Глубоко правдивое постижение драмы «безнародности» определило (помимо высоких художественных достоинств) интерес к роману Степняка со стороны деятелей марксистской «Группы освобождения труда».
Если Гл. Успенский, участник «хождения в народ», обнаружил с болью для себя крах социалистической пропаганды в деревне, то Степняк — Кравчинский, участник народовольческой борьбы, показал обреченность революционеров, не имеющих опоры в народе. И это он обнажил, раскрывая душевную сущность революционера — террориста Андрея Кожухова. Внутреннему миру героя присущи глубокие и непримиримые противоречия, отражающие противоречивость и бессилие революционно — народнического движения.
Герою романа о «новых людях» 60–х годов, как и революционерам — шестидесятникам, не был присущ «эгоизм самопожертвования», [492] поглащаю- щий духовный мир революционера и определяющий все его поведение.
492
Там же, стр. 293.
Революционер в романе и в жизни в эпоху 60–х годов не осознавал себя мучеником, обреченным человеком, поглощенным мыслью о своей готовности умереть. Революционеру этой эпохи был присущ оптимизм — не «жажда мученичества», а жажда жизни, победы, торжества. Революционер Борисов у Арнольди также решительно отвергает попытку Василисы сравнить его с мучеником эпохи первоучителей христианства. И это обстоятельство, как и многие другие, связывает его с традицией 60–х годов. Но уже у Омулевского в романе «Шаг за шагом» (1870) появилась, как говорилось, нота (сравнения революционера с Христом), которая позволяет сказать, что этот романист в трактовке образа революционера в некоторой степени предвосхитил Степняка — Кравчинского.