История русского романа. Том 2

Бушмин А. С.

Вступление представляет собой резко сатирическую картину общественно — политического оживления второй половины 50–х годов, одновременно и либерального и демократического, охарактеризованного как шумиха, не имеющая ничего общего с народными нуждами и национальными интересами страны, только что перенесшей тяжелое военное поражение. Тут возникает вторая параллель между современностью и сравни- нительно недавним историческим прошлым, но по линии сопоставления уже не столько самих военных событий, сколько их политических последствий: движения декабристов, с одной стороны, и общественного подъема современности— с другой. То и другое Толстой именует состоянием, «два раза повторившимся для России в XIX — м столетии: в первый раз, когда в 12–м году мы отшлепали Наполеона I, и во второй раз, когда в 56–м году нас отшлепал Наполеон III» (17, 8). Трудно сказать, какое освещение получила бы в начатом романе тема декабристского движения. Несомненно одно — оно привлекло внимание писателя

как явление, с одной стороны, родственное, но в то же время и во многом противоположное политическим веяниям современности.

В дошедших до нас начальных главах неосуществленного романа действие развивается во второй половине 50–х годов. В Москву из сибирской ссылки возвращается амнистированный декабрист Петр Иванович Лаба зов. Это явный и несомненный прообраз Пьера Безухова, одного из центральных героев романа «Война и мир». [336]

Образ Лабазова, свежего и крепкого старика, оставшегося верным несколько наивным, но благородным убеждениям молодости, противопоставлен сатирически обрисованным образам молодых либера. цьных болтунов второй половины 50–х годов.

336

См.: А. В. Чичерин. Возникновение романа — эпопеи, стр. 111–136.

События 1812 года непосредственно не охватывались сюжетом о возвратившемся из ссылки декабристе, но они не могли не учитываться замыслом романа, как важнейшая предпосылка декабристского движения и как контрастирующая историческая параллель к событиям Крымской войны с ее политическими последствиями.

Идя в работе над «Декабристами» от современности к эпохе «заблуждений и несчастий» своего героя, т. е. к эпохе 1825 года, а от нее ко времени его «молодости», т. е. к эпохе 1812 года, Толстой нашел в последней благодарный материал, освещающий опытом прошлого важнейшие события современности — Крымскую войну и развернувшуюся после нее в ходе подготовки и проведения реформы острую общественно- политическую борьбу.

Идейное единство неосуществленного романа о декабристах с выросшим из него замыслом «Войны и мира» представляется несомненным. Необходимо учесть, что замысел «Войны и мира» не отменял замысла «Декабристов», а только расширял его хронологические рамки. Вместо двух эпох русской жизни — современной и декабристской он охватывал теперь «три поры» исторической жизни, через которые писатель намеревался провести своего героя — участника войн 1805–1812 годов с Наполеоном, деятеля дакабристского движения и амнистированного ссыльного, вернувшегося из Сибири в 50–х годах. Этому грандиозному замыслу не суждено было осуществиться. Но он со всей несомненностью свидетельствует о широте исторической перспективы идейных истоков романа «Война и мир».

Замысел «Декабристов» важен не только для уяснения идейного генезиса величайшего произведения Толстого. В написанных главах неосуществленного романа обнажен тот завуалированный в «Войне и мире» ракурс, в котором собственно историческая тема этого романа соотнесена с современной писателю общественно — политической жизнью. Соотнесенность эта глубоко противоречива. Она реализуется в противопоставлении величия народно — патриотического подвига 1812 года всяческим, но одинаково бесплодным, по мнению писателя, формам административного руководства и политического воздействия, от кого бы они ни исходили — от Наполеона или Александра, от царской бюрократии, либеральных или революционных деятелей. Реакционное в своем втором, антиполитическом аспекте, это противопоставление опиралось, однако, на демократические тенденции жизни пореформенных лет и по — своему отражало их. Ленин указывал, что ориентация «на сознательность и самодеятельность не помещичьих, не чиновничьих и не буржуазных кругов», [337] а на самодеятельность и сознательность самих народных масс была важнейшей исторической заслугой Чернышевского и других революционных демократов, так как отражала объективные перспективы реального исторического процесса — вызревание первой в России народной революции.

337

В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 88.

Именно эта важнейшая тенденция пореформенной действительности и получила свое гениальное художественное, хотя и в высшей степени противоречивое, отражение в философско — исторической проблематике «Войны и мира», утверждающей решающую роль в истории именно самодеятельности народных масс и в то же время отрицающей возможность политического руководства ими.

2

Мнение исследователей сходится на том, что «Война и мир» это не просто роман, а «роман — эпопея». Специально этому вопросу посвящена значительная часть книги А. В. Чичерина «Возникновение романа — эпопеи».

Как и всякое понятие, слова «эпопея», «эпос» могут употребляться и употребляются

в переносном, метафорическом значении, вызывая в нашем сознании представление чего то величественного, героического, масштабного в изображении частной и исторической жизни людей. Но все эти представления настолько общие, позволяющие подводить под определение «роман — эпопея» столь различные по своей эстетической природе явления, что их собственная индивидуальная специфика при этом совершенно стирается. Конкретно — исторического содержания термин «роман — эпопея» в себе не несет, и каждый исследователь понимает его по — своему, часто весьма произвольно и поверхностно. [338]

338

На это уже отчасти указано Т. Мотылевой в книге «О мировом значении Толстого» (изд. «Советский писатель», М., 1957, стр. 256). Но предложенное автором понимание сущности эпопеи как повествования о событиях общенационального значения, в котором проявляются существенные черты народа, с равным правом может быть распространено и на романы Вальтера Скотта, и на «Капитанскую дочку» Пушкина. Следовательно, оно также не ведет к выявлению жанрового своеобразия «Войны и мира».

В конечном счете дело не в термине, а в том, чтобы понять жанровое своеобразие «Войны и мира» в свете общих закономерностей развития реалистического романа XIX века, становления и эволюций его различных жанровых форм.

Основной формой русского реалистического романа от Пушкина до Тургенева был роман социально — психологический.

Знаменуя крупнейший шаг вперед по сравнению с историческими романами Вальтера Скотта на пути постижения внутреннего мира человека и его общественной сущности, русский социально — психологический роман, как и западноевропейский, был ограничен в своих познавательных возможностях относительно узкими рамками частных судеб, составлявших в нем основной предмет изображения. Если историческим романам Вальтера Скотта не хватало психологической глубины и достоверности, на что в свое время указывал еще Стендаль, [339] то социально — психологическому роману, в том числе и романам самого Стендаля, недоставало той широты охвата действительности, которая отличала романы Вальтера Скотта. Если историзм Скотта, как об этом говорил Белинский, и положил начало «социальности» реалистического романа XIX века, то у последующих романистов эта «социальность» углублялась анализом различных сторон современного состояния общества и в значительной мере утратила присущее ей у Вальтера Скотта качество широкого философско — исторического синтеза. Этот синтез продолжал жить только в исторических романах французских романистов — Гюго, А. де — Виньи и др., причем за счет весьма относительной психологической достоверности героев («Собор Парижской Богоматери», «Сен — Мар» и др.). Последнее составляло также отличительную черту русских последователей Вальтера Скотта — Н. Полевого и М. Загоскина.

339

Стендаль, Собрание сочинений, т. 7, изд. «Правда», М., 1959, стр. 317, 319.

Замыслы исторических романов Пушкина и Лермонтова остались нереализованными, за исключением «Капитанской дочки». По своим жанровым особенностям «Капитанская дочка» стоит ближе к повести, чем к роману. Но она закладывает основы нового в литературе того времени типа исторического романа, связанного с новым, реалистическим пониманием истории — как «поступательного движения человечества, определяемого борьбой социальных сил». [340] Уже не национальная экзотика исторических событий, не внешний колорит места и времени, как к. романах Вальтера Скотта, не говоря уже о романах Загоскина и Полевого, а генетическая связь прошлого и настоящего, освещение опытом прошлого важнейших вопросов и перспектив современности стоят в центре всех исторических произведений, замыслов, рассуждений и изысканий Пушкина и определяют собой проблематику «Капитанской дочки», так же как и «Медного всадника».

340

Б. Томашевский. Пушкин, кн. 2. Изд. АН СССР, М. — Л, 1961, стр. 198.

Движение Пугачева предстает в повести Пушкина не только как событие исторического прошлого, но и как знаменательное проявление одной из важнейших социальных тенденций и сил русской исторической жизни вообще, в ее прошлом, настоящем и будущем. Удельный вес мятежной крестьянской стихии в национальной жизни определяется в «Капитанской дочке» отнюдь не поражением Пугачева, а соотношением его внутренне богатого, духовно мощного социально — психологического облика с социально — психологическим обликом субъективно честного и благородного, но объективно «совершенно бесцветного» Гринева — рядового представителя социальной опоры крепостнической монархии.