История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Так получилось и с трагическим конфликтом Александра Половцева с семейством Островнова.
В первой книге романа Яков Лукич, как послушный сын, попросил у восьмидесятилетней матери благословения на борьбу с советской властью. Она его благословила. Но уже в конце первой книги говорила старухам, что у них живут два офицера, которые готовят восстание против безбожников. В начале второй книги пришли к матери Островнова четыре старухи и попросили их познакомить с офицерами, но та отказалась. Жена сказала об этом Якову Лукичу, который распорядился не давать ей еды и воды. Жена возмутилась, ведь он ей сын. И родная мать, услышав шаги Якова Лукича, думала только о хорошем, вспоминая его маленьким, повзрослевшим, хозяином. А теперь она зовёт его, он не отвечает. Так она и умерла от голода и без воды, «старая кожаная рукавица была изжевана её беззубыми дёснами». Больше всех плакал Яков Лукич. «И боль, и раскаяние, и тяжесть понесённой утраты – всё страшным бременем легло в этот день на его душу…» (с. 17). И плакал от боли, что трагическая жизнь заставила так бесчеловечно с матерью поступить. И он не раз осудит себя как человека, пошедшего под давлением не тем путем. А его сын? Если в первой книге романа Семён Островнов показан поверхностно, как эпизодическое лицо, только упоминавшееся как помощник Якова Лукича, то во второй книге он действует уже как индивидуализированное эпизодическое лицо, самостоятельно мыслящее
В январе 1930 года в Гремячий Лог прибыл верховой и остановился у Якова Лукича Островнова. Когда узнал в верховом есаула Половцева, «испуганно озирнулся по сторонам, побледнел». Островнов вместе с Половцевым «всю германскую вместе сломали, и в эту пришлось», в Новороссийске расстались. После того как гостя угостили, начался серьёзный разговор. «Считался Яков Лукич в хуторе человеком большого ума, лисьей повадки и осторожности, а вот не удержался в стороне от яростно вспыхнувшей по хуторам борьбы, коловертью втянуло в события. С того дня и пошла жизнь Якова Лукича под опасный раскат…» Яков Лукич рассказал Половцеву, что «жизня никак не радует, не веселит», в 1926 и 1927 годах налоги были «относительные», казаки стали богатеть, «а теперь опять пошло навыворот», «от этой песни везде слезьми плачут». Яков Лукич вернулся из отступа в 1920 году, оставив там всё своё добро, «работал день и ночь», а потом продразвёрсткой замучили, «и за дым из трубы платил, и за то, что скотина живая на базу стоит… Хоть и не раз шкуру с меня сымали, а я опять же ею обрастал… Стал я к агрономам прислухаться, начал за землёй ходить, как за хворой бабой… Я и зерно протравливал, и снегозадержание делал. Сеял яровые только по зяби без весновспашки, пары у меня завсегда первые. Словом, стал культурный хозяин и об этом имею похвальный лист от окружного ЗУ, от земельного, словом, управления… Первые года сеял пять десятин, потом, как оперился, начал дюжей хрип выгинать: по три, по пять и по семь кругов сеял, во как! Работал я и сын с женой. Два раза толечко поднанимал работников в горячую пору. Советская власть энти года диктовала как? – сей как ни мога больше! Я и сеял, ажник кутница вылазила, истинный Христос». И красный партизан Андрей Размётнов тоже советовал сеять как можно больше, советской власти «хлеб зараз дюже нужен», а сейчас могут обкулачить за семь кругов. Никто пока в колхоз не вписался: «Кто ж сам себе лиходей?» – такова позиция Якова Лукича, изложенная Половцеву, который призывает объединяться и бороться с властью. Но Островнов сразу не решается на борьбу. После колебаний соглашается быть участником антисоветской боевой организации Союз освобождения родного Дона. Половцев посоветовал Якову Лукичу вступить в колхоз, после его «разумной, положительной» речи казаки сразу подали «тридцать одно заявление». А на другой день Яков Лукич угощал на деньги Половцева надёжных хозяев и говорил совсем «иное»: колхоз – это ярмо. Навербовал Яков Лукич около тридцати казаков. Но не учли Яков Лукич и кулацкий штаб одного: Никита Хопров хотя и входил в это число, но решительно возразил подыматься против власти, «в вашем деле я не участник», и ушёл. Перепуганный Яков Лукич позвал Тимофея Рваного и сразу пошёл к Половцеву, который, обозвав Якова Лукича «подлецом», решился на убийство Хопрова. С ужасом Яков Лукич смотрел на всё происходящее, хватал за руки Половцева, чтобы он не убивал жену Хопрова: «Мы ей пригрозим, не скажет!», но Половцев убил жену Хопрова. «Яков Лукич, шатаясь, дошёл до печки, страшный припадок рвоты потряс его, мучительно вывернул внутренности» (с. 92). 4 февраля 1930 года Яков Лукич стал членом правления колхоза. Как раз в это же время Яков Лукич начал убой скота, из семнадцати овец зарезал четырнадцать: «Советская власть Якову Лукичу и он ей – враги, крест-накрест», «Он не хочет, чтобы мясом его овец питался где в фабричной столовой рабочий или красноармеец». Одновременно с этим к Якову Лукичу приходит Давыдов и радуется словам Якова Лукича, он предлагает по-новому вести хозяйство, показывает «похвальный лист» и «агрономовский журнал», который с радостью берёт с собой Давыдов: «Вот с такими бы можно в год перевернуть деревню! Умный мужик, дьявол, начитанный. А как он знает хозяйство и землю! Вот это квалификация! Не понимаю, почему Макар на него косится. Факт, что он принесёт колхозу огромную пользу!» – думал он, шагая в сельсовет» (с. 106).
Доверчивый Давыдов поверил Якову Лукичу, узнав только одну сторону его характера и его деятельности. Вскоре узнает и о второй черте его характера и его деятельности, как только Яков Лукич, как завхоз, велел посыпать песком воловню, после этого двадцать три быка не смогли встать с пола, «некоторые поднялись, но оставили на окаменелом песке клочья кожи, у четырёх отломились примёрзшие хвосты, остальные передрогли, захворали». Дежуривший на конюшне Молчун сказал о песке в воловне: «Выдумляет, сукин сын!», а Любишкин просто разъярился, узнав про песок. Но Давыдов уговорил его, дескать, надо по-новому хозяйствовать, «Островнов правильно сделал. Безопасней, когда чисто: заразы не будет». Узнав о последствиях выдумки Островнова, Давыдов приказал ему сдать дела, судить грозился за вредительство, а потом отмяк: «Нет, Островнов – преданный колхозник, и случай с песком – просто печальная ошибка, факт!» (с. 161). И виноватый Давыдов просто просил прощения у Островнова и продолжал своё дело. «Раздвоенной диковинной жизнью жил эти дни Яков Лукич. С утра шёл в правление колхоза, разговаривал с Давыдовым, Нагульновым, с плотниками, бригадирами. Заботы по устройству базов для скота, протравке хлеба, ремонта инвентаря не давали и минуты для посторонних размышлений. Деятельный Яков Лукич неожиданно для него самого попал в родную его сердцу обстановку деловой суеты и вечной озабоченности, лишь с тою существенной разницей, что теперь он мотался по хутору, в поездках, в делах уже не ради личного стяжания, а работая на колхоз. Но он и этому был рад, лишь бы отвлечься от чёрных мыслей, не думать. Его увлекала работа, хотелось делать, в голове рождались всякие проекты. Он ревностно брался за утепление базов, за стройку капитальной конюшни, руководил переноской обобществлённых амбаров и строительством нового колхозного амбара; а вечером, как только утихала суета рабочего дня и приходило время идти домой, при одной мысли, что там, в горенке, сидит Половцев, как коршун-стервятник на могильном кургане, хмурый и страшный в своем одиночестве, – у Якова Лукича начинало сосать под ложечкой, движения становились вялыми, несказанная усталь борола тело…» (с. 158). Яков Лукич оказался в драматическом положении, о котором мало кто догадывался.
Не
«– Так житья же нам нету! – возражал Яков Лукич. – Налогами подушили, худобу забирают, нету единоличной жизни, а то, само собою, на кой вы нам ляд, дворяны да разные подобные, и нужны. Я бы ни в жизню не пошёл на такой грех!
– Подумаешь, налоги! Будто бы в других странах крестьянство не платит налогов. Ещё больше платит!
– Не должно быть.
– Я тебя уверяю!»
После этого Яков Лукич, «взалкав одиночества», думал: «Проклятый морщенный! Наговорил, ажник голова распухла. Или это он меня спытывает, что скажу и не пойду ли супротив их, а потом Александру Анисимовичу передаст по прибытию его… а энтот меня и рубанет, как Хопрова? Или, может, взаправди так думает? Ить что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Может, и не надо было вязаться с Половцевым, потерпеть тихочко в колхозе годок-другой? Может, власти и колхозы-то через год пораспущают, усмотрев, как плохо в них дело идёт? И опять бы я зажил человеком… Ах, боже мой, боже мой! Куда теперь деваться? Не сносить мне головы… Зараз уж, видно, одинаково… Хучь сову об пенек, хучь пеньком сову, а все одно сове не воскресать…» Полузакрытыми слезящимися глазами он смотрел на звёздное небо, вдыхал запах соломы и степного ветра; все окружавшее казалось ему прекрасным и простым…» (с. 167—168). Яков Лукич после беседы с Лятьевским вновь почувствовал себя в трагическом положении, ни дворяне, ни Советы со своими чудовищными налогами ему не нужны, он хочет быть самостоятельным и независимым, а он постоянно в чьих-то цепях.
Яков Лукич почтительно относился к своим постояльцам. Иной раз он высказывал своё неудовольствие их пребыванием, но всё-таки надеялся, что они изменят власть в стране и он снова беспрепятственно сможет самостоятельно жить, работать, независимо от колхозов, наживать своё имущество. В колхозе он многое делает, нарезает землю выходцам, но по-прежнему принимает дворян, вспоминая Первую мировую войну. В его доме дворяне убили Нагульнова и Давыдова. Образ Островнова и образы всей его семьи изображены сурово и объективно как трагические, и страдания Якова Лукича, особенно после смерти матери, в которой он был повинен, больно отдаются в сердце читателей: «Подруги покойницы обмыли её сухонькое, сморщенное тело, обрядили, поплакали, но на похоронах не было человека, который плакал бы так горько и безутешно, как Яков Лукич» (Кн. 2. С. 17).
Ничего другого Шолохов не мог сказать об Островнове, но и без этих авторских заметок ясно, что в этом образе М. Шолохов хотел показать тяжкую долю хозяйственного крестьянина, оказавшегося между двумя жерновами власти, белогвардейской и советской.
Предстал вместе с сыном как рядовые участники заговора перед судом и сослан был по приговору в места заключения.
С первых слов у Якова Лукича Половцев чётко поставил задачу – организация колхозов вызвала недовольство казаков, не только кулаков, но и зажиточных середняков. Тут можно воспользоваться недовольством и поднять восстание, мятеж, а заграница поможет. «Приезжий снял башлык и белого курпяя папаху, обнажив могучий угловатый череп, прикрытый редким белёсым волосом. Из-под крутого, волчьего склада, лысеющего лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив светло-голубые глазки, тяжко блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидевшим на лавке бабам – хозяйке и снохе… Гость, хлебая щи со свининой, в присутствии женщин вёл разговор о погоде, о сослуживцах. Его огромная, будто из камня тёсанная, нижняя челюсть трудно двигалась; жевал он медленно, устало, как приморённый бык на лёжке. После ужина встал, помолился на образа в запылённых бумажных цветах и, стряхнув со старенькой, тесной в плечах толстовки хлебные крошки, проговорил:
– Спасибо за хлеб-соль, Яков Лукич! А теперь давай потолкуем» (с. 7—8). Половцев рассказал Якову Лукичу, что в Новороссийске их предали союзники и добровольцы, он вступил в Красную армию, командовал эскадроном, но какой-то станичник сказал, что он участвовал в казни Подтёлкова, по дороге бежал, долго скрывался, потом пришёл в станицу, показал документ о службе в Красной армии, много лет учительствовал. А сейчас наступило время действовать. Якову Лукичу пообещал, что, вступив в колхоз, «крепостным возле земли будешь». В его организации «уже более трёхсот служивых казаков» (с. 22). Как только узнал про Хопрова, тут же накричал на Якова Лукича, как в прежние есаульские времена: «Па-а-адлец! Что же ты, твою мать, образина седая, погубить меня хочешь? Дело хочешь погубить? Ты его уже погубил своей дурьей неосмотрительностью… А ты – как бык с яру!» (с. 86). Половцев мгновенно оценил обстановку, взял наган, велел Островнову, побледневшему от страха и смятения, взять топор, вместе с Тимофеем Дамасковым отправились к Хопровым. Убийство Хопровых Половцев провёл умело и бесцеремонно: «В нём внезапно и только на миг вспыхивает острое, как ожог, желание, но он рычит и с яростью просовывает руку под подушку, как лошади, раздирает рот женщины». А вернувшись в горницу Островнова, мыл руки и отфыркивался, а уже ночью пил взвар, «достал разваренную грушу, зачавкал, пошёл, дымя цигаркой, поглаживая по-бабьи голую пухловатую грудь» (с. 93).
Потом Половцев деятельно готовился к восстанию, что-то писал, чертил какие-то карты, тяжко думал о перспективах своего дела. В станице его уже искали, пора, казалось бы, начаться восстанию. Однажды ночью Половцев прибыл к Островнову: «Голос Половцева был неузнаваемо тих, в нём почудились Якову Лукичу какая-то надорванность, большая тревога и усталь…» Переговорив с Яковом Лукичом о текущих делах, Половцев сказал, что будем начинать восстание с хутора Войскового. «Половцев помолчал, долго и нежно гладил своей большой ладонью вскочившего ему на колени чёрного кота, потом зашептал, и в голосе его зазвучали несвойственные ему теплота и ласка: – Кисынька! Кисочка! Котик! Ко-ти-ще! Да какой же ты вороной! Люблю я, Лукич, кошек! Лошадь и кошка – самые чистоплотные животные… У меня дома был сибирский кот, огромный, пушистый… Постоянно спал со мной… Масти этакой… А вот кошек чертовски люблю. И детей. Маленьких. Очень люблю, даже как-то болезненно. Детских слёз не могу слышать, всё во мне переворачивается… А ты, старик, кошек любишь или нет?
Изумлённый донельзя проявлением таких простых человеческих чувств, необычным разговором своего начальника, пожилого матёрого офицера, славившегося ещё на германской войне жестокостью в обращении с казаками, Яков Лукич отрицательно потряс головой» (с. 197—198).
В хуторе Войсковом, куда Половцев прибыл с Яковом Лукичом, казаки ему разъяснили, что они не поддержат идею восстания и выходят из Союза освобождения Дона. В марте появилась статья Сталина «Головокружение от успехов», в которой резко говорилось о погоне за стопроцентной коллективизацией, местные коммунисты буйствовали, загоняя казаков в колхозы, а теперь наступило время свободного выбора для казаков, хочет – вступает, а хочет – воздерживается. А вернувшись в Гремячий, Островнов «впервые увидел, как бегут из глубоко запавших, покрасневших глаз есаула слёзы, блестит смоченная слезами широкая переносица.