История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы

Контлер Ласло

Дебаты по поводу выработки норм нового литературного языка сначала концентрировались вокруг поэзии Михая Чоконаи-Витеза — лирического поэта, мастерски владевшего и изысканной техникой рококо, и стилистикой фольклорного стихосложения. Он был также одним из первых поэтов Венгрии, мечтавшим зарабатывать себе на жизнь исключительно литературным трудом. Вместе с неологистами венгерская словесность получила еще и Даниэля Бержени, «венгерского Горация», лирика которого отражала поиски устойчивых моральных ценностей и содержала надежду на возрождение героического прошлого венгерского дворянства; а также Йожефа Катону, автора знаменитой национальной драмы «Банк-бан» (1820) (о событиях XIII в. — времени правления короля Эндре II), воспринимавшейся как смелый протест против засилья иностранцев, нищеты крепостных и гнета тирании. Драма Катоны в течение нескольких лет никак не могла пробиться на сцену, хотя публичные театральные постановки на венгерском языке шли в Пеште с 1790 г.

Расцвет языкознания и литературы был поддержан типографами и издателями, также стремившимися внести свою лепту в развитие научной и литературной жизни страны. Особую известность среди них обрела «династия» Траттнеров. Янош Траттнер был издателем «Тудоманьош дюйтемень» («Научный сборник»), который начал выходить в 1817 г., а также «Ауроры» — литературного альманаха (первый выпуск в 1821 г.), стимулировавшего творчество молодых талантов, а также публиковавшего произведения близких друзей издателя,

таких, как Казинци, Андраш Фай или Ференц Кёльчеи. Отличавшийся строгостью эстетических и этических принципов, Кёльчеи позднее стал одним из самых выдающихся ораторов Венгрии, возглавив либеральную оппозицию на заседаниях государственного собрания в период реформ 1830-х гг. Самое знаменитое его философско-политическое стихотворение «Гимн» было написано в 1823 г. в атмосфере общественного возбуждения, вызванного неконституционными притязаниями Франца I, а затем стало текстом венгерского национального гимна. К началу заседания государственного собрания в 1825 г. молодой поэт Михай Вёрёшмарти опубликовал романтический национальный эпос «Бегство Залана» (1825), живописующий один из подвигов Арпада времен венгерских завоеваний.

Из других сторонников реформ Иосифа, сохранивших свое влияние и в XIX в., можно назвать Йожефа Подманицки, бывшего правой рукой палатина Иосифа в администрации Венгрии вплоть до своей кончины в 1823 г. Гергей Берзевици, также переживший увлечение реформами Иосифа и якобинством, подводит нас к проблемам социально-экономических условий и потенциала страны с точки зрения науки того времени. В 1795 г. Берзевици уехал в свое имение на севере Венгрии и за всю оставшуюся жизнь лишь единожды позволил себе участвовать в политике — в 1809 г. набросал проект венгерской конституции для Наполеона. В имении большую часть своего времени и сил он посвятил созданию трудов по политэкономии — двум большим исследованиям на латыни (поскольку он не разделял широкого понимания венгерского патриотизма в духе Казинци): «Промышленность и торговля в Венгрии» (1797) и «Положение крестьянства» (1804), — а также великому множеству аналитических статей. В своих работах он доказывал пагубность для страны политики Габсбургов и, сражаясь против распространенного на Западе образа Венгрии (в основном инспирируемого Веной) как варварского и мятежного захолустья, вскрывал внутренние причины ее отсталости. Как и его приятель Ференц Сечени, тоже из бывших сподвижников Иосифа, он находился под сильнейшим впечатлением от промышленного переворота в Англии, индустрия и коммерция которой были окончательно освобождены от пут феодальной системы. В определенной мере, Берзевици предвосхитил воззрения Иштвана Сечени, сына Ференца, относительно того, что именно крепостничество является главной причиной бедственного состояния Венгрии. Пользуясь научной статистической методикой, Берзевици доказал, что патент об урбарии не обеспечивает необходимого уровня защищенности крестьян от помещиков, что доходы земледельцев не позволяют им вырваться из нищеты и, следовательно, кормильцы страны вынуждены жить в неуверенности, отчаянии или полном безразличии. Будучи крайне невысокого мнения о современном ему дворянстве, Берзевици закономерно связывал свои надежды с вмешательством государства в хозяйственную жизнь страны.

Впрочем, несмотря на остроту научной мысли и эрудированность Берзевици, вполне объективно оценивавшего степень отсталости страны, его мрачным прогнозам все же не суждено было сбыться. Жизнь Венгрии оказалась более сложной и менее предсказуемой. Все очаги нового, столь трепетно охранявшиеся сторонниками реформ Иосифа от того, чтобы не погаснуть окончательно, едва приметно разгорелись и усилились среди окружавшего их болота. Бюрократический абсолютизм Франца I часто выглядел угнетающе дилетантским и бездарным, как ни странно, именно потому, что не мог соответствовать требованиям ускоренного общественного развития. Во время правления Франца I как бы ни с того, ни с сего началось всестороннее развитие социального организма, стали ускоряться процессы в экономической, политической и духовной сферах его жизнедеятельности. И хотя это ускорение в европейском масштабе было более, чем скромным, ни Венгрия, ни какой-либо другой регион Центральной Европы никогда прежде не знали таких темпов роста. Для состоятельной и предприимчивой части венгерского дворянства, составлявшей примерно одну пятую от более, чем полумиллионного знатного сословия страны, этот процесс явного ускорения мог служить доказательством истинности и полезности либеральных ценностей. Но даже тем дворянам, кто был вынужден дополнять свои скромные доходы или вообще зарабатывать на жизнь собственным трудом — содержать гостиницы, заниматься перевозками, а подчас даже сапожным делом или возделыванием земли, — идея «равных возможностей» или же перспектива «карьеры, достигаемой лишь усердием и талантом», уже не казались столь отталкивающими. Без сомнения, задача убедить массы мелкопоместного дворянства отказаться от единственного их достояния — классовых привилегий, чем они в основном и отличались от крестьянства, — была необычайно сложной. Они никак не хотели верить, что отмена системы привилегий лично им принесет больше пользы, чем вреда. И все же, несмотря на то, что большинство дворян поддавалось манипуляциям со стороны правительства, по крайней мере, часть из них удалось привлечь в лагерь сторонников либеральной программы с ее требованиями равенства всех и каждого перед законом, свобод и прав граждан, представительной, ответственной перед избирателями власти.

Что касается миллионов крестьян, то, конечно, новоиспеченный выпускник какого-нибудь немецкого университета мог быть потрясен, подобно Тешшедику в 1767 г., столкнувшись с их «глупостью, безразличием, суевериями и предрассудками» вместо ожидавшейся пасторальной идиллии. Уровень жизни венгерских крестьян к концу XVIII в. едва ли вновь достиг той отметки, на какой он находился в самом начале XVII в., перед всеобщим упадком. Хотя почти 60 % крестьян на пороге XIX в. не имели собственных наделов, в целом, их быт стал понемногу улучшаться: при строительстве домов начали учитывать и удобство, и красоту жилища. Около 20 % материально обеспеченных крестьян, по-видимому, были грамотными, что позволяло им не только читать религиозную литературу или приключенческие и готические романы ужасов, которые можно было купить на любом крестьянском рынке, но и делать расчеты, необходимые в частном предпринимательстве. Преступность в венгерской деревне начала XIX в. выросла не потому, что молодежь убегала из дома, опасаясь вербовщиков, а по причине роста благосостояния населения — появилось что грабить. Десятки тысяч деревенских парней, не сумевших избежать призыва в армию, вернулись домой совершенно другими людьми — их кругозор значительно расширился за то время, что они строем шагали по Европе, пройдя ее всю вдоль и поперек. Иногда они даже удостаивались высоких воинских званий, как, например, доблестный 'obester (полковник) Йожеф Шимони.

Продуктовый бум военного времени и относительный избыток денежной массы побуждали помещиков не только ремонтировать, украшать свои сельские особняки и приобретать «предметы роскоши» (например, для обновления гардероба, прежде собиравшегося несколькими поколениями предков), но также делать инвестиции в развитие сельского хозяйства, промышленности, средств связи и транспорта. Несмотря на то, что первая паровая машина на Европейском континенте была установлена на шахте Северной Венгрии

в 1722 г., а в период правления Иосифа II наметился значительный рост числа индустриальных предприятий, механизация венгерской промышленности по-настоящему началась лишь с 1800-х гг., когда магнаты, иногда в сотрудничестве с нарождавшейся буржуазией, пошли на решительные преобразования в текстильной, сталелитейной и кожевенной отраслях. К началу 1840-х гг., когда объем промышленного производства в стране вырос в четыре раза сравнительно с временем Иосифа II, а численность рабочего класса достигла примерно 30 тыс. человек, во всех важнейших отраслях промышленности работало по одному-двум заводам, оборудованным по последнему слову науки и техники. Однако в стоимостном выражении вся продукция венгерской промышленности составляла лишь 7 % от стоимости валового промышленного продукта всей империи Габсбургов (которая, в свою очередь, по уровню индустриализации очень сильно отставала не только от Великобритании или Бельгии, но даже от Франции).

Пока основные отрасли промышленности оставались в руках магнатов, а самая прибыльная торговля (например, рынок зерновых) — у «греков» (выходцев с Балкан), позднее — у еврейских купцов, социально-политический вес класса бюргеров не соответствовал даже его собственной малой численности. Население свободных городов к началу 1840-х гг. достигло примерно 600 тыс. человек, т. е. по численности сравнялось с дворянством, однако лишь одна треть горожан была занята в коммерции или на производстве. И все же рост населения городов существенно опережал общий прирост народонаселения страны, что видно при сопоставлении с данными переписи, произведенной при Иосифе II. В городах наблюдался строительный бум, особенно в Пешт-Буде, как в то время стали называть города-близнецы, подчеркивая пусть официально еще не признанную реальность того, что они образовали единый общий центр страны, хотя основная масса правительственных учреждений по-прежнему оставалась в Пожони, где проходили заседания государственного собрания. Достигнув совокупной численности в 150 тыс. жителей, Пешт-Буда отнюдь не случайно стал столицей Венгерской революции 1848 г., а его внешний вид начал обретать изысканную красоту. К этому времени в нем уже велись работы по созданию системы канализации, были разбиты парки и скверы, а на окраинах появились роскошные особняки и виллы. Почти половина городских улиц была покрыта брусчаткой и оборудована освещением.

Процедура созыва и начала работы государственного собрания 1825–27 гг. после 13-летнего перерыва вовсе не означала, что политика правительства резко изменилась и неопределенные полномочия венгерского парламента оказали воздействие на жизнь страны. Ныне историки связывают наступление «эпохи реформ» лишь с началом 1830-х гг. Что касается повестки дня государственного собрания, то двор рассчитывал, что депутаты основное внимание уделят проблемам налогообложения, а также утверждению проектов, разрабатывавшихся в парламентских комиссиях в 1790–91 гг. Депутаты же намеревались обсуждать злоупотребления властей, в течение тринадцати лет практиковавших незаконные поборы и открыто нарушавших венгерскую конституцию. Венгерское государственное собрание не знало практики количественного подсчета голосов. Любой вопрос на нем обсуждался и как бы «взвешивался» до тех пор, пока то или иное решение не получало одобрения явного большинства, становясь, таким образом, «взвешенным» решением. Поэтому в обеих его палатах столь велико было значение влиятельных группировок, способных уговаривать массы. Все влиятельные группировки, представленные на государственном собрании 1825–27 гг., преследовали одну-единственную цель: защиту конституции. Поэтому они требовали принятия законов, гарантирующих обязательный созыв собрания не реже одного раза в три года и право комитатов на свободное общение друг с другом, а также предусматривающих наказание должностных лиц за антиконституционные меры. В результате словесных баталий стороны вновь пришли к компромиссу: законы, принятые в 1790–91 гг., были объявлены имеющими силу (австрийский двор отказывался от управления с помощью указов), а делегаты проголосовали за налоги, в сумме почти ничем не отличавшиеся от требуемых Веной. Собрание отвергло любые попытки облегчить налоговое бремя крестьянства, тогда как правительство отказалось обсуждать вопросы торговли и таможенных сборов, равно как и законопроект о параллельном использовании венгерского и латинского языков в судебных кодексах и уставах.

Итог заседания государственного собрания, следовательно, был вполне традиционным, и оно вряд ли оставило бы заметный след в истории, если бы не два его решения, сыгравших впоследствии чрезвычайно важную роль. Первое — о создании комитета для переработки проектов 1790–91 гг., прежде всего, тех, что были связаны с давно наболевшим крестьянским вопросом, а также для подготовки законодательных инициатив на рассмотрение следующего государственного собрания. Второе решение было связано с созданием «Венгерского ученого общества», впоследствии ставшего Академией наук. Решающее значение в этом вопросе имела поддержка со стороны графа Иштвана Сечени. Подражая в меценатстве своему отцу Ференцу, по инициативе и при поддержке которого в 1802 г. были созданы венгерская национальная библиотека и национальный музей, Иштван Сечени предложил внести годовой доход со всех своих имений в фонд организации, которая занималась бы развитием национальной культуры. Его примеру последовали еще несколько спонсоров, и «Венгерское ученое общество» в 1830 г. начало работать под патронажем палатина эрцгерцога Иосифа. Вскоре оно стало крупнейшим научным и культурным учреждением, оказывавшим влияние на политическую жизнь страны.

Возврат к конституционным нормам правления, а также пересмотр реформаторских проектов 1790-х гг. на заседаниях парламентского комитета в 1828–30 гг. создали атмосферу, в которой либеральное дворянство «эпохи реформ» попыталось обеспечить мирное обновление страны. И Иштван Сечени в числе первых крупных исторических деятелей поддержал это направление. Еще в юности этот представитель одного из самых богатых аристократических родов Венгрии принял участие в последних Наполеоновских войнах в качестве кавалерийского офицера. Сочетание личного мужества и обаяния принесло ему немало боевых наград и благосклонность дам во время Венского конгресса. В его характере совершенно отсутствовали традиционно дворянские инерция и праздность. Он сам, будучи хорошо знакомым с трудами современных ему классиков социально-политической мысли от Руссо и Адама Смита до Иеремии Бентама, работал над развитием своих способностей, расширением кругозора и воспитанием в себе чувства ответственности. Его путешествия по Западной Европе, Италии и Балканам открыли ему глаза на отсталость его собственной страны. Как и его отец, он находился под очень сильным впечатлением от увиденного в Англии — британской судебно-правовой системы, ее институтов, нравов и социального строя. Уже в начале 1820-х гг. Сечени приходит в отчаяние от узколобой и недалекой стратегии, избранной венгерской дворянской оппозицией в частности, и от состояния всей феодальной системы Венгрии вообще. Он был прекрасно информированным и язвительным критиком политики, проводимой Священным союзом, стремившимся противостоять всем либеральным движениям и подавлять всякую борьбу за свободу в Испании, Италии и Греции. При этом Сечени решительно отвергал насилие и революции. Однако его предложение выступить посредником между королевским двором и венгерской нацией с целью осуществления неизбежного перехода от абсолютизма к управлению представительного типа путем социально-экономических преобразований было отвергнуто канцлером Меттернихом, который в конце 1825 г. по-прежнему предпочитал сотрудничать со старой оппозицией, нежели с «новыми реформаторами».