История войн и военного искусства
Шрифт:
Гениальность полководцев есть вообще своеобразная вещь. Энгельс в своем произведении против Дюринга [31] рассказывает, как при Сен-Прива (1870 г.), где сражались две армии в одинаковом по существу тактическом строю, ротные колонны немцев под ужасным огнем из ружей Шаспо рассыпались в густые стрелковые цепи; в сфере неприятельского ружейного огня единственным способом передвижения солдат сделался беглый шаг. Далее он продолжает: «Солдат опять оказался разумнее офицера; он инстинктивно нашел единственную форму борьбы, возможную под огнем заряжающихся с казенной части ружей, и успешно повел ее вопреки упорству своих начальников». Это звучит весьма непочтительно, но то же, только несколько другими словами, отнюдь не заимствуя у Энгельса, говорит прусский генеральный штаб, когда он устами одного своего даровитого члена заявляет о французских революционных войсках следующее: «Понятно, что стрельба врассыпную не была предписана их уставом, потому что последний во всех отношениях походил на прусский. Битва врассыпную была французам не предписана, а явилась сама собой; нужда породила добродетель, а так как последняя соответствовала реальным соотношениям, то она сделалась силой». Положение Маркса, что не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, бытие определяет их сознание, находит себе особенно яркое подтверждение в области истории войн. Чем сильнее и непосредственнее сопротивление с бытием, тем яснее и быстрее развивается сознание. В войне солдат быстрее офицера поймет положение вещей и будет инстинктивно действовать сообразно с этим пониманием, и наивысший «гений» полководца состоит в том, чтобы понять внутренние побуждения инстинктивных действий солдат и самому действовать сообразно этому пониманию. Как тяжело это дается даже знаменитым генералам, можно видеть из
31
Энгельс, «Анти-Дюринг». — Ред.
Вся история войн может быть только тогда понятна, если ее свести к ее экономическим основаниям. Если же считать движущим их рычагом большую или меньшую «гениальность» полководцев, войны превращаются в исторический роман. Наиболее образованные из генералов XVIII столетия прекрасно понимали значение народного вооружения. Это было открыто высказано маршалом саксонским, графом Цур-Липпе, это высказал также и Фридрих, будучи кронпринцем, в своем «Анти-Макиавелли». Он даже сделал вывод: «Римляне не знали дезертирства, без чего не обходится ни одно из современных войск. Они сражались за свой очаг, за все наиболее им дорогое; они не помышляли достигнуть великой цели позорным бегством. Совершенно иначе обстоит дело у современных народов. Несмотря на то что горожане и крестьяне содержат войско, сами они не идут на поле битвы, и солдаты должны быть набираемы из подонков общества, и только при помощи жестокого насилия их можно держать в строю». Даже если называть «гениальностью» то, что Фридрих и другие военные его времени понимали всю ненадежность наемного войска, то эта «гениальность» ничего не изменила в стратегии и тактике войн при помощи наемников, и даже особого теоретического значения не могло иметь то обстоятельство, что ученые стратеги великих военных держав понимали военную мощь народного ополчения и что они ему отдавали предпочтение в своих учебниках.
Вместе с изменением экономических условий изменяется также и устройство войска, причем в самой природе вещей заключается то, что практика массы гораздо скорее приспосабливается к изменившимся условиям, нежели теория отдельных лиц. Поэтому офицеры учатся у солдат, а не солдаты у офицеров. Американские и французские крестьяне изобрели стратегию XIX столетия, и большой смысл имели слова старого Циглера, сказанные им во время военных дебатов в немецком рейхстаге: «Так называемые профессионалы всегда срамились». Они срамились всегда, когда военная компетенция желала обойти последствия экономического развития. Фридрих достиг своих успехов, потому что он знал, что в его время возможно только наемное войско, хотя прекрасно понимал преимущество войска народного; после его смерти наиболее компетентные офицеры его войска, независимо от их личных способностей к военной службе, имели различную судьбу, смотря по тому умели ли они приспособить свои теоретические знания к изменившимся экономическим условиям и умели ли они учиться у своих солдат или нет.
В более позднее фридриховское время к наиболее значительным офицерам его штаба принадлежали капитан фон Штойбен и майор фон Беренгорст. Оба испытывали «немилость» короля, относившегося с недоверием к духовно-одаренным офицерам, и оба покинули прусское войско. Штойбен отправился в Америку, где он, как известно, оказал большие услуги при военной организации восставших. Здесь в 1793 г. он сказал немецкому военному писателю фон Бюлову, что французские добровольцы, доблести которых не понимали даже их собственные генералы, вели такую же войну, как и американские повстанцы, и были так же непобедимы. Беренгорст более не поступал на военную службу, но он написал свои знаменитые заметки о военном искусстве, в которых он подверг резкой критике, подтвержденной потомством, фридриховское войско. Совершенно верно сказал он о Фридрихе: «Он прекрасно понимал, как обращаться с машиной, но не понимал, как ее строить»; Беренгорст осуждал «крайнюю грубость, жестокость и рабство военной службы», «убожество и уродливость искусства парадов». Но все же этот проницательный наблюдатель настолько не понимал истинной сущности этих вопросов, что еще спустя два года после битвы при Йене писал, что «новый гений тактики» должен изобрести «какое-либо лучшее средство», чтобы сломить наполеоновскую стратегию.
Русская конница времен Екатерины II
Наша мысль подтверждается еще лучше на судьбе двух знаменитых генералов. Если в прусском войске когда-либо был гениальный полководец и организатор, который собственными усилиями, несмотря на все юнкерские происки, несмотря на свое крестьянское происхождение, достиг высшего поста, но все же был душой связан с народом и был свободен от различных предрассудков, то это был Шарнгорст. Целых 10 лет до Йены работал он с величайшим напряжением над реформой прусского войска, но, живя среди этого войска, он, несмотря на теоретическое изучение наполеоновских походов, остался верен фридриховской стратегии. Только во время осенней кампании 1806 г., когда он лично видел маневрировавшие французские войска в последних передвижениях перед битвой при Йене, которой он в качестве начальника прусского генерального штаба должен был сам руководить, с его глаз как бы спала завеса. Он тотчас же попытался перенять превосходную стратегию французов, но его попытки были безрезультатны при тогдашнем составе прусского войска. Никакой военный «гений» не мог предупредить окончательного поражения прусского войска. Действительный гений Шарнгорста проявился здесь в том, что он понял истинную сущность вещей и вел в продолжение семи лет почти нечеловеческую борьбу с невероятно ограниченным королем и с невероятно своекорыстным классом юнкеров, пока наконец не организовал прусского войска соответственно новым условиям экономики, что дало ему возможность вновь бороться с французским войском. Шарнгорст, так же, как и его друзья Гнейзенау, Бойен, Грольман, требовал освобождения крестьян по меньшей мере так же энергично как и Штейн, Шен, Гарценберг.
Только один полковник Йорк со своим егерским полком отличился во время позорного бегства после Йены при счастливых стычках при Альтенцауне и Варене; это были единственные маленькие успехи, которые имело прусское войско за все время этой войны. Йорк разбил французские части, его преследовавшие, их же собственной стрелковой тактикой. Но Йорк был во всем абсолютною противоположностью Шарнгорста: он был офицером старой школы, желавшим полностью сохранить армию Фридриха. Это был сумрачный человек, желчный последователь железной дисциплины, кашубский юнкер со всеми ограниченнейшими предрассудками этого класса. Он выслужился в той легкой пехоте, которую Фридрих организовал незадолго до своей смерти, и хотя, в общем, и эти батальоны не могли освободиться от условий существования фридриховского войска и поэтому скоро превратились в такие же неповоротливые линейные войска, как и другие части, но все же был один полк в прусском войске, который находился в приблизительно сходных экономических условиях, как и французские войска, а именно: егерский полк, во главе которого был поставлен полковник Йорк за несколько лет до Йены. Этот полк был организован Фридрихом во время силезской войны, чтобы иметь подвижной отряд против кроатов и пандуров, находившихся в австрийском войске; для этой цели, само собой разумеется, надо было привлечь не иностранных наемников или крепостных крестьян, а таких людей, которые сражались бы ради своих собственных интересов. Этот отряд был организован из обученных охотников, сыновей старших и младших лесничих и других чиновников, которые своей службой приобретали право на получение места лесничего. Таким людям даже палка не могла внушить необходимой для парадов выправки, даже на королевских смотрах им разрешалось проходить более удобно — толпой. В мирное время этот полк, отличившийся на войне, стал мишенью для насмешек со стороны фридриховских солдафонов: они называли его «старым фронтоном в стиле барокко», уцелевшим среди великолепных построек прекрасной армии. Полк этот сделался военным курьезом, и Йорк взял на себя командование им только после большого сопротивления. Но так как он при всем том был очень честолюбивый и способный офицер, то из практических опытов повседневной службы он понял, что из этого войска можно кое-что сделать, если отнестись к нему с вниманием и обучить его бою врассыпную. Общественное положение солдат определило военное сознание офицера. Но это сознание быстро погасло, когда Йорк благодаря успехам при Альтенцауне и Варене быстро достиг такого высокого поста по военной иерархии, что его привлекли
Эти немногие примеры, которые могли бы быть умножены в любой мере как из прусской, так и из всеобщей истории войн, совершенно достаточны для той цели, с которой они здесь приводятся. Необычайно много было уже то, что Фридрих на основании теоретического изучения американской войны за независимость понял необходимость изменения военной тактики и робко пытался провести ее в жизнь, но для него было в то же время практической и психологической невозможностью применять наполеоновскую стратегию и тактику при наемном войске. Идеалистическая история ни для кого не бывает так опасна, как именно для великих людей, которых стараются превратить в каких-то сверхчеловеческих героев. В споре о стратегии Фридриха совершенно верно было замечено, что его походы, если их измерять масштабом наполеоновской стратегии, были чрезвычайно убоги. Действительное значение Фридриха заключается в том, что он ясно понимал, что он должен был делать и чего не должен был, что он мог и чего он не мог; в известном смысле можно даже сказать, что страшная тяжесть Семилетней войны только потому пала на него, что ему — совершенно ненамеренно — удалось с успехом применить наполеоновский метод, и если бы в его распоряжении были наполеоновские средства, то он окончил бы войну одним ударом, но так как он не мог вести войну по-наполеоновски, то должен был на этом пути потерпеть поражение. Его плану похода 1756 г. помешало прежде всего то, что саксонскому войску, хотя и с трудом, удалось сосредоточиться в скалистом лагере под Пирной, вследствие блокады которого Фридрих потерял дорогое для него время, но решительное крушение этого плана произошло после того, как 6 мая 1757 г. Фридриху удалось нанести оглушительный удар австрийскому войску и принудить две трети его запереться в Пражской крепости. Для Австрии, казалось, все было потеряно. Прага должна была пасть, и тогда дорога в Вену была бы прикрыта только слабой, стянутой под начальством Дауна, вспомогательной армией. Но когда Фридрих выступил против этой армии с частью войск, осаждавших Прагу, он потерпел 18 июня при Колине сильное поражение, которое принудило его немедленно оставить Богемию, и, таким образом, все его успехи при Праге были сведены к нулю.
По поводу битвы при Колине возникла целая литература, которая стремилась доказать, что если бы генерал Манштейн и принц Мориц Дессауский не совершили тех или других ошибок, то Фридрих выиграл бы эту битву, и так как Прага тотчас после этого должна была бы пасть, то дорога в Вену была бы открыта и мир был бы продиктован на валах австрийской столицы. Но уже Клаузевиц одним взмахом пера уничтожил эту литературу, доказав, что Фридрих, если бы даже и не был разбит при Колине, был бы разбит потом, потому что при тогдашнем способе ведения войны и при его боевых средствах было совершенно невозможно завоевать австрийскую столицу и покорить австрийское государство. Справедливость этого замечания так ясна, что с ним соглашаются даже фридриховские создатели мифов, но, возражают они, если бы Фридрих выиграл битву при Колине, австрийцы были бы так деморализованы, что немедленно заключили бы мир. Но если даже признать это легковесное соображение, то надо также признать и то, что прусские успехи могли скорее привести не к унынию, а к подъему в Вене. Мария-Терезия и Кауниц были достаточно умны для того, чтобы понять, что лучше всего предоставить возможность королю свариться в собственном соку. Фридриховские создатели мифов, желая наделить своего героя сверхчеловеческими способностями, на самом деле только умаляют его. Настоящий план войны Фридриха, который был разрушен благодаря слишком большим успехам под Прагой, недавно открыт в английском архиве, в бумагах дипломата Митчеля, состоявшего при Фридрихе в качестве английского посла. План этот состоял в том, чтобы еще осенью 1756 г. занять, в виде залога, Саксонию и часть Богемии; при этом предполагалось, исходя из психологически вполне правильного расчета, что австрийцы и саксонцы постараются избегнуть этой еще более опасной игры. Этот скромный план делает большую честь проницательности короля, в то время как гипотеза, что он намеревался сражаться и победить по-наполеоновски, выставляет его настоящим Дон-Кихотом.
После битвы при Колине Фридрих был вынужден перейти к обороне. Впрочем, еще не совсем. После побед при Росбахе и Лейтене он весной 1758 г. пытался сделать нападение на Моравию, чтобы захватить, как важный при заключении мира залог, крепость Ольмюц, но Даун и Лаудон вынудили его снять осаду и маневрами заставили его совсем уйти из Моравии. Остальная часть Семилетней войны была не чем иным, как диким опустошением Саксонии и Силезии, Бранденбурга и Померании; в ней не было даже и той видимости драматически-героического напряжения, которая была еще присуща 1757 г. Все, что перенес Фридрих в последующие годы с большой выдержкой и, как Лассаль говорит, «с ядом в кармане», достойно всякого удивления и было бы достойно уважения, если бы целью войны были успехи человеческой культуры, а не усиление враждебного культуре милитаризма. Создатели мифов о Фридрихе и тут умаляют подлинное значение его, изображая его сверхъестественным гением, а неприятельских полководцев и его собственных генералов — более или менее неспособными людьми. При таких условиях не нужно было бы большого искусства, чтобы одолеть Дауна и Лаудона. В действительности эти австрийские полководцы могли померяться с Фридрихом: они уступали ему не столько в индивидуальных способностях, как в чем-то ином, что превосходно отметил Клаузевиц следующими словами: «Полководцы, которые противостояли Фридриху, были люди, действовавшие по поручению, вследствие чего главной черной их деятельности была крайняя осторожность; их противник, говоря коротко, был сам бог войны». Эти слова попадают прямо в точку, в ту частицу правды, из которой возникла легенда о наполеоновской стратегии Фридриха.
Генерал Гедеон фон Лаудон.
Гравюра работы Нильсона
Разница была не в качестве, а в степени. Фридрих вел войну, как должен был вести ее всякий полководец прошлого столетия, но он ее вел смелее других полководцев, потому что он неограниченнее распоряжался военными средствами — неограниченнее как в военном, так и в моральном отношениях. Фридрих не был связан никакими приказами, он не боялся ответственности. Был ли Фридрих, с чисто военной точки зрения, самым замечательным полководцем своего времени — это еще вопрос. По свидетельству его адъютанта Беренгорста, он был во время боя всегда неспокоен и терялся, не говоря уже о том язвительном замечании, какое сделал нелюбезный принц Генрих за своим столом в Рейнсберге: «У моего брата, в сущности, нет мужества». Даун и Лаудон наносили часто королю тяжелые удары, которых он мог избежать; первый план Семилетней войны был составлен Шверином и Винтерфельдом; битвы при Росбахе и Цорндорфе выиграл Зейдлиц; такого с начала до конца счастливого похода, как поход герцога Фердинанда Брауншвейгского и его секретаря Вестфалена против французов в Западной Германии, Фридрих никогда не совершал, несмотря на гораздо более благоприятную обстановку [32] . Конечно, Прага и Лейтен были его делом, но ведь его же делом были Колин и Куннерсдорф. Только тот, кто не боялся ответственности за страшные поражения, мог попытаться исправить их. Это-то и подразумевает Клаузевиц под выражением «бог войны». Или, переводя это мифологическое сравнение на язык нашего капиталистического времени, Фридрих был хозяином, который самолично спекулирует на бирже, а Даун и Лаудон были только доверенными, которые всегда, прежде чем поставить на карту состояние дома, должны спрашивать согласия. При тогдашнем состоянии путей сообщения они обыкновенно получали ответ через недели, и ответ этот приходил при совершенно изменившихся условиях и приносил один вред. Даун и Лаудон, уступая в этом отношении королю, стояли, однако, выше прусских генералов, которые неизменно проигрывали сражения, когда вели их на собственный страх и риск, за единственным исключением битвы при Фрейберге, которую принц Генрих также проиграл бы, по отзыву Наполеона, если бы он вместо жалких имперских войск имел против себя настоящую армию. Прусские генералы могли проиграть битву или крепость, только «рискуя своей головой», и потому они вели сражение отнюдь не героически, а весьма осторожно, в то время как Мария-Терезия к поражениям своих генералов относилась снисходительнее, да и могла так относиться при своем более выгодном положении.
32
О Вестфалене, замечательнейшей фигуре Семилетней войны, см. подробнее «Neue Zeit», 10, 2, 481 ff.