История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12
Шрифт:
Некий синьор, болонец, маркиз Альбергати Капачелли, заставил говорить о себе; он представил на публике свой театр и сам сыграл прекрасно комедию; он стал знаменит тем, что объявил свой брак с дамой из очень знатной семьи недействительным и женился затем на танцовщице, с которой имел двух сыновей. Несмотря на это, он добился объявления своего первого брака недействительным по причине своего бессилия и смело доказал это, используя собрание, варварское и нелепое, применение которого действует еще на большей части Италии. Четверо судей-экспертов, беспристрастных и неподкупных, проделали с г-ном маркизом, полностью обнаженным, все испытания, предназначенные на то, чтобы убедиться, способен ли он к эрекции, и бравый маркиз устоял против самых суровых проверок, оставшись все время совершенно обвисшим. Брак был объявлен недействительным по причине взаимной неспособности, так как у него имелись бастарды.
Но на кой ляд нужно было это собрание, если его способность или неспособность должна была быть признана взаимной? Всего только и надо было решить, что он не может явиться мужчиной с Мадам, и Мадам должна была бы только с этим согласиться; тогда собрание не было бы более необходимым, потому что если бы вдруг
У меня возникло желание познакомиться с этим оригиналом, я написал г-ну Дандоло с просьбой дать мне рекомендательное письмо, чтобы представиться ему, когда я узнаю, что он вернулся в Болонью, потому что в этот момент он был в Венеции. Г-н Дандоло восемь-десять дней спустя отправил мне письмо, адресованное этому сеньору-болонцу, подписанное знатным венецианцем по имени Загури, и заверил меня, что этот патриций Загури — близкий друг этого болонца. Прочитав это письмо, которое было запечатано висячей печатью, я был очарован его стилем; нельзя было рекомендовать кого-то, кого рекомендующий сам не знал, ни более лестно, ни с более тонкими оборотами. Я не мог помешать себе написать г-ну Загури благодарственное письмо, в котором сказал ему, что с этого дня я начинаю желать получить помилование и вернуться в Венецию не с каким иным желанием как познакомиться лично с благородным сеньором, который написал в мою честь столь прекрасное письмо. Этот г-н Загури мне ответил, что считает мое желание столь лестным, что начнет теперь работать над тем, чтобы помочь мне вернуться в Венецию. После двух с половиной лет стараний, с помощью других людей, он добился этого, но я буду о том говорить, когда окажусь в том времени.
Г-н Альбергати прибыл в Болонью вместе со своей женой и детьми. Северини известил меня об этом, на следующий день я явился в его дворец, чтобы передать ему мое письмо, и портье мне сказал, что Его Превосходительство (потому что в Болонье все — Превосходительства) уехал в свой загородный дом, где пробудет всю весну. Два или три дня спустя я велел запрячь почтовых лошадей в свою коляску и отправился в загородный дом этого господина. Это было очаровательное жилище на возвышении. Не встретив никого у дверей, я захожу и вхожу в салон, где вижу сеньора и красивую даму, которые собирают садиться за стол, который уже накрыт и на нем находятся только два куверта. Спросив вежливо у месье, не то ли он лицо, которому адресовано письмо, что я держу в руках, и услышав, что это так, я подаю письмо ему. Он читает адрес, затем кладет письмо в карман, говоря, что прочтет его, и благодарит меня за хлопоты, что я взял на себя, доставив его ему. Я мгновенно отвечаю, что нимало не затруднился, взяв на себя эту честь, и прошу его оказать мне такую же, прочтя письмо, которым г-н Загури почтил меня и которое я попросил у него, желая познакомиться с маркизом. Тогда маркиз, с видом приветливым и смеющимся, говорит, что никогда не читает писем в тот момент, когда собирается садиться за стол, что он прочтет его после обеда, и что он выполнит все поручения, которые дает ему его друг Загури.
Весь этот маленький диалог произносится стоя, и, поскольку все сказано, я поворачиваюсь, не делая реверанса, выхожу, спускаюсь по лестнице и выхожу как раз во-время, чтобы помешать почтальону кончить распрягать лошадей. Я говорю ему с веселым видом, пообещав дать на выпивку, отвезти меня в какую-нибудь деревню, где, пока лошади поедят овса, я тоже поем чего-нибудь. Говоря так, я сажусь в свою коляску, парную и очень удобную. В момент, когда почтальон садится на лошадь, появляется слуга, который, подойдя к дверце коляски, говорит, что Его Превосходительство просит меня подняться. Решив про себя, что дурак маркиз — очень плохой комедиант, я сую руку в карман и достаю карточку, где написано мое имя и место, где я проживаю. Я даю карточку слуге, говоря, что это именно то, чего хотел маркиз. Слуга поднимается с карточкой, а я говорю почтальону пришпорить лошадей.
Через полчаса мы останавливаемся в месте, где отдыхаем, и затем направляемся в Болонью. В тот же день я подробно отчитался г-ну Загури об этом событии, отправив мое письмо открытым г-ну Дандоло, чтобы он его передал. Я закончил мое письмо тем, что попросил синьора-венецианца написать болонцу, что, оскорбив меня, он должен быть готов претерпеть от меня все то, что, по всем правилам чести, внушит мне мое самолюбие.
Я слегка посмеялся назавтра, когда, вернувшись к себе на обед, получил от своей хозяйки карточку, на которой прочел: «Генерал маркиз Альбергати». Хозяйка сказала мне, что он оставил ее лично, после того, как узнал, что меня нет.
Следовало признать, что я был полностью удовлетворен, это была явная гасконада. Я ожидал результата письма, что я написал г-ну Загури, чтобы мне определиться с родом удовлетворения, которое я мог бы принять. В тот момент, когда я изучал карточку, которую этот дурно воспитанный человек мне оставил, соображая, какие основания заставили его принять титул генерала, появился Северини, который сказал мне, что уже три года маркиз носит ленту ордена Св. Станислава, полученную от короля Польши, и титул его камергера; Северини не мог мне сказать, был ли он также генералом на службе у этого монарха, но я сразу все понял. По обычаям польского двора камергер имел титул адъютант-генерала. Так что маркиз называл себя генералом. Он был прав, он был генералом, но генералом чего? Это слово-прилагательное без имени существительного было использовано лишь для того, чтобы вводить в заблуждение читателей, потому что прилагательное, взятое отдельно, должно было казаться существительным для всех не информированных людей. Обрадованный тем, что могу отомстить, выставив на посмешище этого парня, я написал диалог в забавном стиле и назавтра отдал его напечатать. Я подарил его книготорговцу, он распродал все экземпляры за три-четыре дня по одному байокко (копейке) за экземпляр.
Глава VII
Вдовствующая Выборщица Саксонская и Фаринелло. Склопиц. Нина. Акушерка. Соави. Аббат Болини. Висиолетта. Парикмахерша. Грустная радость мести. Северини уезжает
Тот, кто нападает с помощью комико-сатирических писаний на человека, обладающего самолюбием, почти всегда может быть уверен в триумфе, потому что насмешники всегда становятся на его сторону. Я спрашивал в моем диалоге, может ли воинский маршал называться просто маршалом, а лейтенант-полковник — просто полковником. Я спрашивал, может ли человек, предпочитающий титулам, полученным по рождению, почетные титулы, купленные за деньги, быть сочтен за умного. Маркиз счел своим долгом пренебречь моим диалогом, и дело было окончено, но весь город с этой поры не именовал его иначе, чем г-н Генерал. Я увидел над дверью его дворца герб республики Польши, что вызвало смех у графа Мишински, посла короля Польского при дворе Берлина, который прибыл в это время в Болонью, возвращаясь от ванн Пизы. Я убедил его оставить у дверей маркиза визитную карточку со своими титулами, и Альбергатти оказал ему такую же любезность, но тут, к сожалению, я не увидел на его карточке титула генерала.
Вдовствующая Выборщица Саксонская приехала в это время в Болонью, и я нанес ей визит. Она приехала только затем, чтобы увидеть знаменитого кастрата Фаринелло, который, покинув Мадридский двор, жил, богатый и спокойный, в этом городе. Он подарил ей прекрасное отдохновение и арию своего сочинения, которую спел сам, аккомпанируя себе на клавесине. Эта принцесса, которая была музыкантом-любителем, расцеловала Фаринелло и сказала ему, что сможет, наконец, умереть довольной. Фаринелло, который звался шевалье дон Карло Бросши, можно сказать, царил в Испании. Королева Пармская, жена Филиппа V, проделала некие пассы, которые вынудили Бросши покинуть двор после опалы маркиза Энсенада. Выборщица, стоя перед портретом королевы, написанным Амигони, похвалила его и сказала кастрату нечто, что должно было исходить от королевы дону Фернандо VI. На эти слова герой-музыкант сказал, пролив слезу, быстро ее осушив, что королева Барбара столь же добра, сколь Елизавета Пармская зла. Бросши могло быть, когда я видел его в Болонье, 70 лет. Он был очень богат и чувствовал себя хорошо, и, несмотря на это, он был несчастен, потому что, не имея дела, он скучал; он плакал всякий раз, как вспоминал Испанию. Честолюбие — чувство гораздо более сильное, чем скупость. Фаринелло, кроме того, был несчастен по другой причине, которая, как мне говорили, стала причиной его смерти. У него был племянник, который должен был стать наследником всех его богатств. Он женил его на девушке знатного рода из Тосканы, надеясь таким образом стать счастливым главой рода, который, благодаря богатству, рано или поздно, легко достигнет знатности, во втором поколении, и это могло легко получиться, но как раз стало причиной его несчастья. Бедный старый Фаринелли влюбился в супругу своего племянника, и что хуже, ревновал его, и, еще хуже, — стал ненавистен своей племяннице, которая не могла понять, как это старое животное такого состояния могло надеяться стать предпочтительней для нее, чем ее муж, который был мужчиной, как все прочие, и которому одному она была обязана своей любовью по всем соображениям, божественным и человеческим. Фаринелло, испытывая злобу к молодой женщине, которая не желала оказывать ему любезности, которые, в конце концов, могли быть лишь незначительными, потому что не могли иметь никаких серьезных последствий, отправил своего племянника в путешествие и держал племянницу у себя как в тюрьме, отобрав у нее бриллианты, которые ей дарил, и никуда не выходил, чтобы не терять ее из виду. Скопец, влюбленный в женщину, которая его ненавидит, превратился в тигра.
Лорд Линкольн прибыл в Болонью с рекомендациями кардиналу-легату, он дал ему обед и пригласил меня. Он имел удовольствие узнать, что я никогда не был представлен этому сеньору, и что эрцгерцог, выслав меня, совершил кричащую несправедливость. В этот день я как раз узнал от него самого, как ему расставили ловушку, но он мне ни разу не сказал, что его обманули. Он заверил меня, что это он сам захотел расстаться с деньгами. Легко обмануть англичанина, но очень трудно добиться, чтобы, осознав себя обманутым, он в этом сознался. Этот молодой лорд умер от излишеств в Лондоне три или четыре года спустя. Я увидел в это же время в Болонье англичанина Астона с прекрасной Слопиц, сестрой очаровательной Калимены. Слопиц была гораздо красивее. У нее были двое малышей, сыновей Астона, красивых как ангелы. Очарованная всем тем, что я ей рассказал о ее сестре, она догадалась, что я ее любил, и сказала мне, что уверена, что та приедет петь во Флоренции в карнавал 1773 года. Я встретил ее в Венеции в 1776 году и буду говорить об этом, когда буду в этом времени.
Нина, эта роковая Нина Бергонци, которая заставила потерять голову графа Рикла и была причиной всех несчастий, что приключились со мной в Барселоне, была в Болонье с начала поста. Она сняла дом, она имела открытый лист на банкира, у которого было распоряжение предоставлять ей все деньги, что она спросит; у нее были экипажи, лошади и множество слуг, и, объявив себя беременной от капитан-генерала королевства Барселоны, она требовала от добрых болонцев тех же почестей, что надлежало оказывать королеве, которая, удобства ради, направилась рожать в этот город. Она была, в частности, рекомендована кардиналу-легату, который частенько являлся, в самом великом инкогнито, к ней с визитами, и, когда подошло время ее родов, доверенное лицо того же графа Рикла, которого звали дон Мартино, прибыл из Барселоны с доверенностью от безумного испанца, обманутого этой шлюхой, согласно которой ему поручалось крестить новорожденного, объявив его побочным сыном господина графа. Нина делала много шуму из своей беременности. Она появлялась в театре, на публичных променадах с животом огромного размера, подавая руку направо и налево неустрашимым знатным болонцам, которые вертелись вокруг нее, и которым она часто говорила, что она их всегда примет, но что они должны беречься, потому что она не отвечает за терпимость своего любовника, который может велеть их убить; и нагло рассказывала им о том, что случилось со мной в Барселоне, не зная, что я в это время был в Болонье. Она была очень удивлена, когда граф Зини, знакомый со мной, сказал ей, что я там, и тот же граф Зини, встретив меня на ночной променаде на Монтаньоле, счел за лучшее подойти, чтобы узнать от меня самого эту несчастную историю.