История жирондистов Том I
Шрифт:
Таким был новый дом королевской семьи. Но несмотря на это они радовались тому, что находятся вместе в одних стенах. Эта непродолжительная радость превратилась в слезы вечером того же дня, по получении постановления Коммуны, которым предписывалось отнять дофина у матери и поместить его с королем. Коммуна не хотела, чтобы «сын подпитывался у матери ненавистью к революции».
Отец семейства пережил короля в Людовике XVI. Женщины забыли, что были королевой, сестрой и дочерью короля, и помнили только, что они — жена, сестра и дочь мужа, брата, отца, который находится в неволе.
Король вставал с рассветом и долго молился у своей кровати.
Ребенок, рано созревший, какими бывают плоды израненного дерева, опережал пониманием и мысль, и сознательную нежность чувства. Потрясения воображения и сердца дали ребенку уразуметь положение родителей и свое. Самые игры его стали серьезны, а улыбки печальны. Он на ходу улавливал минуты невнимания тюремщиков, чтобы вполголоса обменяться несколькими знаками, несколькими словами с матерью или теткой. Он был ловким сообщником во всех невинных хитростях, изобретаемых жертвами, чтобы избежать глаз надзирателей. С тактом, развитым не по годам, он старался в разговоре не напоминать родным тягостные обстоятельства их жизни или счастливые времена их величия.
Однажды дофин дал понять, что узнает одного из комиссаров Коммуны, находившихся в комнате отца; этот комиссар подошел к ребенку и спросил, помнит ли он, когда и при каких обстоятельствах они встречались. Ребенок сделал головой утвердительный знак, но упорно отказывался отвечать. Сестра, отведя мальчика в угол комнаты, спросила, почему он не захотел сказать, когда именно видел этого комиссара. «По дороге из Варенна, — отвечал ей на ухо дофин. — Я не хотел говорить этого вслух, чтобы не вызвать слез у родителей».
Когда ребенок видел в прихожей отца какого-нибудь комиссара, более мягкого по отношению к пленникам, он поспешно бежал к матери и объявлял ей, хлопая в ладоши, о таком хорошем дне. Предубежденные комиссары, артиллеристы, тюремщики, сам свирепый Роше — все играли с дофином.
В шесть часов король опять принимался с сыном за уроки и развлекался с ним до ужина. Тогда королева сама раздевала ребенка, заставляла его читать молитвы и уносила в постель. Когда ребенок ложился, она наклонялась, как бы для того чтобы обнять его в последний раз, и шептала сыну на ухо короткую молитву, которую ребенок тихо повторял, чтобы не могли расслышать комиссары.
Эта молитва, сложенная королевой, была сохранена
В заключение дня король входил на минуту в комнату своей жены, брал ее за руку, нежно на нее смотрел и прощался. Потом он целовал сестру и дочь и запирался в башне.
Одно только Небо знало секрет этих ночных часов короля. Быть может, он размышлял о делах своего правления, об ошибках своей политики, о переменчивости ее, выражавшейся то в излишнем доверии к народу, то в неловком недоверии к революции. Быть может, он старался предугадать участь Франции после кризиса, пережить который уже едва ли льстил себя надеждой. Быть может, эти часы он берег для себя, чтобы свободно, перед одними только стенами, излить слезы о жене, сыне, сестре, дочери и о себе самом, — слезы, которые днем таил, чтобы не растревожить близких и не порадовать палачей.
Когда король выходил из этого кабинета, чтобы ложиться спать, лицо его было ясно, иногда он даже улыбался; но сморщенный лоб, воспаленные глаза, следы пальцев на щеках — все это говорило о том, что важные мысли занимали его ум.
Прежде чем заснуть король ожидал прибытия муниципального чиновника, которого сменяли в полночь; узнавая имя этого нового дежурного, он хотел по этому имени предугадать, грубость или кротость обещает наступающий день его семейству. Потом он засыпал мирным сном, потому что тяготы несчастных дней не менее утомляют человека, чем бремя дней счастливых.
С тех пор как король сделался пленником, недостатки его молодости мало-помалу исчезли. Королева удивлялась тем сокровищам кротости и силы, какие открылись в его сердце, и сожалела, что эти добродетели блеснули так поздно и лишь во мраке тюрьмы. Она горько упрекала себя и признавалась сестре, что в дни счастья недостаточно ценила любовь короля.
Сами тюремщики не узнавали того человека, какого описывало им общественное предубеждение. Видя перед собой доброго отца, нежного супруга, сострадательного брата, они переставали верить, что в подобном человеке мог скрываться тиран.
Однажды часовой из предместий, одетый крестьянином, находился на страже в передней короля. Камердинер Клери заметил, что этот человек смотрит на него с уважением и состраданием. Клери подошел к нему. Часовой наклонился, сделал ружьем на караул и пробормотал дрожащим голосом: «Вам нельзя выходить». — «Вы меня принимаете за короля?» — отвечал Клери. — «Как? Разве вы не король»? — «Конечно, нет; неужели вы его никогда не видали?» — «Увы, нет, и очень желал бы видеть его в другом месте, а не здесь». — «Говорите тише! Я войду в его комнату, оставлю дверь полуоткрытой, и вы увидите короля. Он сидит близ окна с книгой в руке». Клери уведомил королеву о благосклонном любопытстве часового, королева сказала об этом королю. Последний прервал чтение и снисходительно перешел несколько раз из одной комнаты в другую, стараясь проходить близ часового и обращая к нему немой знак понимания. — «О сударь, — сказал этот человек, обращаясь к Клери, когда король удалился, — как король добр! Как он любит своих детей! Нет, я никогда не поверю, чтобы он причинил нам столько зла!»