История жирондистов Том I
Шрифт:
В другой раз молодой человек, поставленный часовым в конце каштановой аллеи, всем своим видом выражал сочувствие и горесть. Принцесса Елизавета подошла к этому человеку, чтобы обменяться несколькими боязливыми словами. Он сделал знак, что под щебнем, покрывавшим эту часть аллеи, находится бумага. Клери наклонился, чтобы взять ее, делая вид, что ищет камешки для игры дофина. Артиллеристы заметили движение часового. Влажные глаза несчастного послужили ему обвинением. Часового отвели в Аббатство, а оттуда в Трибунал, который заставил его заплатить за эту слезу жизнью.
Надзор становился все более гнусным и оскорбительным. Разламывали хлеб, надеясь найти там тайные записки. Разрезывали плоды, раскалывали даже косточки персиков, опасаясь, чтобы и туда не проскользнула
Тизон и его жена шпионили и беспрестанно доносили комиссарам о малейшем шепоте, движении, взгляде. Роше учил дофина грязным куплетам о матери и о себе самом. Невинный ребенок повторял эти куплеты, вызывавшие краску на лице его тетки. Ненадолго смягчившийся, Роше нашел новую радость в вине. Принцессы, вынужденные проходить через его комнату, когда шли к королю или выходили от него, заставали Роше лежащим — в час ужина, а часто даже среди дня. Роше всякий раз разражался проклятиями и заставлял их, опустив глаза, выжидать, пока он набросит на себя какую-нибудь одежду.
Рабочие, которые занимались стройкой с наружной стороны башни, тоже частенько изощрялись в угрозах королю. Они потрясали инструментами над его головой, один из них раз даже занес топор над королевой и отрубил бы ей голову, если бы оружие не успели отвести.
Однако чем больше свирепствовали вокруг пленников ненависть и злоба, тем сильнее впечатляло их падение и тем большее сочувствие внушало их положение некоторым лицам.
Среди членов Коммуны был молодой человек по имени Тулан. Сделавшись заметным среди товарищей своей пламенной ненавистью к тирании, он получил назначение комиссаром в Тампль. Войдя туда с отвращением к тирану и его семейству, в первый же вечер он вышел из Тампля очарованный Марией-Антуанеттой. Печаль, покрывавшая как бы вуалью ее лицо, очаровательная головка, которую, казалось, уже схватила за волосы, на потеху народу, рука палача, — все это глубоко возбуждало чувства Тулана. Он при всяком случае старался подать Марии-Антуанетте немые знаки, которые, не внушая подозрений его товарищам, давали ей понять, что она имеет друга среди гонителей. Присутствие второго комиссара, всегда следившего за Туланом, мешало ему высказаться яснее. Ему удалось соблазнить одного из своих товарищей по совету Коммуны и увлечь его величием плана и блеском вознаграждения в заговор, имевший предметом бегство королевской семьи.
Два комиссара пали перед королевой на колени во мраке темницы и предложили ей свою преданность, которую место, опасность, присутствие смерти возвышали над всеми другими проявлениями преданности, расточаемыми в дни ее счастья. Она вручила Тулану прядь своих волос в медальоне с девизом на итальянском языке: «Тот, кто боится смерти, не умеет как следует любить». Это было верительное письмо, данное ею Тулану к ее друзьям, находившимся вне тюрьмы. Сверх того она приложила собственноручную записку кавалеру де Жарже, своему тайному корреспонденту. «Вы можете довериться, — писала она ему, — человеку, который с вами станет говорить от моего лица: его чувства мне известны, в течение пяти месяцев он не переменился».
Нескольких надежных роялистов, спрятавшихся в Париже в батальонах национальной гвардии, посвятили в этот план бегства. Предполагалось подкупить некоторых из комиссаров Коммуны, на которых был возложен надзор за тюрьмами; составить список самых преданных людей в батальонах национальной гвардии каждой секции; принять меры, чтобы почти все эти люди находились в определенный день в отряде стражи в Тампле и обезоружили остальной отряд; затем освободить пленную семью и отвезти
Тулан, снабженный значительными суммами, которые королевская подпись предоставила в его распоряжение в Париже, сообщал о замыслах своим приверженцам, разведывал мнения главных вождей партии в Конвенте и в Коммуне, старался угадать повсюду возможность тайного сообщничества (даже у Робеспьера и Дантона). Он соблазнял великодушие одних, жадность других и, со дня на день все более счастливый в своих предприятиях, имел уже в сообщниках некоторых из стражей башни и пять членов Коммуны. Таким образом во мрак темницы проник луч, который поддерживал в душах пленников если не надежду, то по крайней мере мечту о свободе.
XXXIII
Петион первый потребовал у Конвента поставить вопрос о неприкосновенности короля и обсудить следующий тезис: «Может ли король подлежать суду?» Депутат Моррисон был того мнения, что неприкосновенность, заявленная конституцией 1791 года, прикрывает особу государя от всякого другого суда, кроме суда победы, и что всякое хладнокровное насилие против его жизни есть преступление. «Если бы 10 августа, — сказал он, — я нашел Людовика XVI с кинжалом в руке, покрытым кровью моих братьев, если бы я видел в этот день, что именно он отдал приказание убивать граждан, я сам бы поразил его. Но с того дня прошло несколько месяцев. Он в наших руках, он безоружен, беззащитен, а мы французы. Эта ситуация составляет закон законов».
При последних словах встал Сен-Жюст. Привязанный к одному Робеспьеру, Сен-Жюст поднимался со своего места в Конвенте лишь для того, чтобы явиться рупором мнений своего властелина. Закончив речь, он возвращался на место, безмолвный и неприступный.
«Вам говорят, — проворчал Сен-Жюст, — что король должен быть судим как гражданин; я же намерен доказать, что он должен быть судим как враг. Некогда народы, столь же удаленные от наших предрассудков, как мы от предрассудков вандалов, изумятся, что наш народ еще рассуждает, имеет ли он право судить тиранов. Изумятся тому, что в XVIII веке отстали даже от времен Цезаря. Тогда тиран был заколот в присутствии всего сената, без всякой иной формальности, кроме двадцати двух ударов кинжала, без всякого иного закона, кроме свободы Рима. А теперь с почтительностью приступают к суду над человеком, взятым с обагренными в крови руками. Мягкость наших характеров составляет большое препятствие к свободе. Говорят о неприкосновенности! Она существовала, быть может, эта взаимная неприкосновенность, между гражданином и гражданином; но между народом и королем нет естественных отношений. Король всегда находился вне общественного договора, который связывает между собой граждан. Он не может прикрываться этим договором, из которого он один составляет исключение… Королевская власть есть преступление, за которое узурпатор подлежит суду перед каждым гражданином! Невинно царствовать нельзя: каждый король — мятежник. Мера вашей философии в этом суде будет мерой свободы в нашей конституции.
К чему воззвание к народу? Целый народ не мог бы принудить и одного гражданина простить своему тирану. Но спешите! — потому что нет гражданина, который бы не имел на него такого же права, какое Брут имел на Цезаря. Людовик — второй Каталина! Убийца мог бы поклясться, как римский консул, что спас отечество, принеся в жертву тирана. Вы видели его изменнические замыслы, мощь его армии; изменник был королем не французов, но нескольких заговорщиков. Какой чужеземный враг сделал нам больше зла? И в нас еще стараются возбудить сострадание! Скоро будут покупать слезы, как на погребальных шествиях в Риме! Наблюдайте внимательно за своими сердцами! Народ! Если король будет оправдан, помни, что мы более недостойны твоего доверия и не считай нас ничем другим, как только изменниками!»