История жирондистов Том I
Шрифт:
Бюзо, подавая голос за смертную казнь, также протестовал против возможности апелляции. «Вы поставлены между двух огней, — сказал он своим товарищам, — если вы откажете в апелляции, то против вас восстанут департаменты; если допустите, то встретите протест в Париже и убийцы попытаются без вас зарезать жертву. Но то, что злодеи могут умертвить Людовика XVI, не делает нас виновными в этом. Честные люди! Дайте по совести ваше мнение о Людовике и выполните таким образом свой долг!»
Робеспьер обвинил жирондистов в желании длить опасность, затягивая процесс. Он воскликнул в заключение: «Граждане, великую истину произнес тот человек, которой говорил вчера, что вы идете к роспуску Собрания! Нужны ли вам другие доказательства, кроме этих рассуждений? Не очевидно ли, что процесс ведется не столько против Людовика XVI,
Народ! — продолжал Робеспьер. — О, беги скорее от зрелища наших прений! Оставайся в своих мастерских! А когда погибнет последний из твоих защитников, отомсти за них и возьми на себя торжество своего дела!.. Граждане, кто бы вы ни были, стойте вокруг Тампля! Арестуйте, если нужно, изменников! Разрушайте заговоры ваших врагов! Не довольно ли уже того, что деспотизм столь долго тяготел над землей?! Неужели нужно, чтобы надзор за ним сделался для нас новым бедствием?!»
Робеспьер умолк, заронив в умы свои последние слова вместе с нетерпением разрешить казнью тяжелое положение в стране.
Верньо, на молчание которого прозрачно намекал Робеспьер, колебался между боязнью сделать раздоры непримиримыми и ужасом, какой он ощущал при мысли о хладнокровном убийстве короля, которого сам же низвергнул. Трибуны, хоть и преданные Робеспьеру, ощущали невольный интерес, готовясь выслушать его соперника. Пока Верньо не заговорил, все сознавали, что самых серьезных доводов еще не высказали.
Доказав, что власть Конвента является не более чем делегированной властью народа, что осуждение или оправдание, казнь или прощение главы прежнего правительства — одно из существенных, неотчуждаемых проявлений верховной власти нации, наконец, показав несостоятельность возражений против народных собраний, которым было бы предоставлено решение, жирондистский оратор обратился со всею силой страсти против Робеспьера:
«Интрига, говорят вам, спасет короля, потому что добродетель всегда находится на земле в меньшинстве. Но Каталина состоял в меньшинстве в римском сенате, и если бы это наглое меньшинство получило преобладание, то было бы покончено и с Римом, и с сенатом, и со свободой. В Учредительном собрании Казалес и Мори также были в меньшинстве, и если бы этому меньшинству удалось подавить большинство, то покончено было бы с революцией. Но короли на земле составляют меньшинство и, чтобы сковать народы, говорят, как и вы, что в меньшинстве добродетель. Нас обвиняют; я этому не удивляюсь: есть люди, каждый вздох которых составляет клевету, как есть порода змей, существующая только для того, чтобы выделять свой яд.
Я понимаю вас, вы хотите господствовать. Но ваше честолюбие было скромнее в день Марсова поля. Вы тогда составили и заставляли подписывать петицию, которая имела целью совещание с народом об участи короля, возвращенного из Варенна. Тогда вам ничего не стоило признать власть народа. Не потому ли, что она благоприятствовала вашим тайным видам, а ныне им противоречит? Существует ли для вас другая власть, кроме ваших страстей? Безумные! Могли ли вы льстить себя мыслью, что Франция для того разбила скипетр королей, чтобы согнуть голову под таким унизительным игом?!
Вы слышите каждый день в этих стенах и вне их яростные крики: „Если хлеб дорог, то виновник этого в Тампле; если звонкая монета редка, если наши армии худо снабжены припасами, то причина всего этого в Тампле; если нам каждый день приходится выносить зрелище общественных беспорядков, то опять-таки причина этого в
Но нет! Эти дни скорби для нас никогда не наступят! Эти убийцы — трусы! Они знают, что если бы осмелились на свой заговор против безопасности Конвента, то Париж вышел бы наконец из своего оцепления, а все департаменты соединились бы с Парижем для искупления злодеяний, которыми они уже и так чрезмерно запятнали самую достопамятную из революций. Я уверен, что свобода не в их власти. Но разрушение Парижа, раздор в федеративных властях, который будет его результатом, все эти беспорядки, более вероятные, чем междоусобная война, которой нам угрожали, — не стоят ли быть брошенными на те же весы, где взвешиваете вы жизнь Людовика? Во всяком случае, я объявляю: каково бы ни было постановление Конвента, я буду считать изменником отечества того, кто не подчинится этому приговору. Если действительно одержит верх мнение об апелляции и если мятежники, возмутившись против этого торжества национального самосознания, дойдут до восстания, то вот ваш пост; вот стан, в котором вы, не бледнея, будете ждать своих врагов».
Эта речь, казалось, вырвала на мгновение у Конвента жизнь Людовика XVI. Фоше, Кондорсе, Петион, Бриссо отделили человека от короля и месть от победы и поочередно произнесли слова, достойные свободы. Но уже на другой день после этих речей подозрительность и ненависть заглушили рассудок.
Иллюстрации