История жирондистов Том I
Шрифт:
Трупы из Шатле и Консьержери загромождали Мост менял. Ночью толпы детей, которые за три дня свыклись с резней и для которых мертвые тела стали игрушками, зажгли плошки вокруг этих груд и танцевали под «Карманьолу». «Марсельеза», распеваемая хором более взрослыми голосами, раздавалась в те же часы у дверей всех тюрем. Этой же самой ночью Анрио, плут и шпион королей, убийца и палач народа, с шайкой в двадцать-тридцать человек, организовал резню девяноста двух священников в семинарии Сен-Фирмен. То же самое происходило в монастыре Бернардинцев.
Но уже в Париже недоставало жертв, чтобы удовлетворить жажду крови. Анрио и другие убийцы — числом более двухсот человек, — подкрепленные еще злодеями, которых набрали в тюрьмах, отправились
На следующий день та же шайка, около двухсот пятидесяти человек, вооруженных ружьями, пиками, топорами, палицами, вторглась в больницу Сальпетриер, которая служила и тюрьмой, и богадельней. Здесь находились только женщины; место исправления для старух, место лечения для молодых, место убежища для тех, чей возраст еще граничил с детством. Перерезав тридцать пять самых старых женщин, убийцы ворвались в спальни остальных, заставили несчастных удовлетворять их скотскую страсть, убили тех, кто противится, и торжественно увели с собой девочек от 10 до 12 лет.
Слова правосудия не находят отголоска в сердцах чудовищ, опьяненных кровью. Министр внутренних дел Ролан, скорбя о своем бессилии, писал тогда Сантерру, чтобы тот употребил силу для обеспечения безопасности тюрем; Сантерр только на третий день явился потребовать у Генерального совета Коммуны полномочий удержать злодеев, которые сделались уже опасными для всех. Сантерру с его отрядами, прибывшими уже после дела, стоило большого труда загнать обратно в логовища орды, раздразненные резней. Эти люди годились теперь только для убийства. Как только дела у них стало мало, они обратили свою ярость против себя самих. Некоторые, возвратившись к себе, изливали свой гнев в проклятиях против неблагодарности Коммуны, которая оценила их труды только по сорок су в день. Другие, мучимые угрызениями совести, день и ночь видели перед собой тех, кого зарезали. Их начали поражать припадки странной тоски, которая в несколько дней доводила их до могилы. Иные, наконец, заклейменные ужасом соседей и ненавистью близких, вынуждены были покинуть свой квартал, поступили в батальоны волонтеров или присоединились к шайкам убийц, которые отправились продолжать парижские неистовства в Орлеане, Лионе, Мо, Реймсе, Версале. В числе их оказались Шарло, Гризон, Амен, ткач Роди, Анрио, подмастерье мясника Аллегри и негр по имени Делорм, который один умертвил более двухсот узников в течение трех дней и трех ночей. Этот убийца был арестован два года спустя, в дни месяца прериаля, когда нес на конце пики голову депутата Феро, и погиб смертью, которую сам столько раз приносил. Нужно сказать, что сентябрьских сообщников, бежавших к армиям, в батальоны волонтеров, немедленно там обнаруживали товарищи по службе, и батальоны прогоняли их с омерзением. Солдаты не могли жить рядом с убийцами.
Таковы были сентябрьские дни. Только кладбище Кламар и катакомбы заставы Сен-Жак могли назвать число жертв. Одни исчисляли его в десять тысяч человек, другие сводили к двум или трем тысячам. Но преступление заключается не в числе, а в самом факте убийств. Варварская теория хотела их оправдать. Теории, возмущающие совесть, суть не что иное, как парадоксы ума, которые заставляют служить обману сердца. Люди хотят возвыситься, ставя себя в так называемых государственных расчетах выше понятий нравственности. Считают себя стоящими выше человека. Это ошибка: тогда-то именно и опускаются они ниже его. Все, что отнимает у человека его совесть, отнимает у него и часть истинного величия. Оспаривать преступность
XXVI
Совет Парижской коммуны хвастался своим преступлением: он осмелился составить обращение к департаментам, делая сентябрьские убийства примером для подражания. Похвальба преступлением — нечто большее, чем само преступление; хвалиться — значит хладнокровно разделять ответственность за преступление, не имея оправдания страстью, которая его объясняет.
Ларошфуко, наиболее популярный из аристократов после Лафайета, в качестве президента парижского департамента 20 июня требовал отрешения Петиона. Это послужило приговором ему самому. Удалившись после 10 августа на купанья в Форж со своею матерью, герцогиней д’Энвиль, и молодой женой, он получил там от Коммуны извещение о своем аресте, принесенное одним из проконсулов ратуши. Комиссар, сам устрашенный своим поручением, советовал герцогу бежать в Англию. Ларошфуко отказался и вернулся в Париж с семьей и комиссаром коммуны. Батальон национальной гвардии из Финистера и отряд парижских убийц ожидали герцога в Жизоре. Они требовали его головы. Мэр и национальная гвардия города напрасно употребляли все усилия для его спасения. Замешательство между экипажами затруднило проезд в ворота. В ту же минуту парижский «патриот», подняв с мостовой булыжник, бросил его в голову герцога. Ни одно преступление не отняло у революции больше популярности. Революция предстала отцеубийцей. Великий оратор Борк и его друзья в английском парламенте заменили свое поклонение революции громкими проклятиями.
В Орлеане национальная гвардия, обезоруженная мэром, разрешила безнаказанно грабить дома главных негоциантов, зарезать восемь или десять человек и, наконец, на жаровне, выставленной на площади, поджарить на медленном огне двух приказчиков сахарного завода, попытавшихся защитить от грабежа дом своего хозяина. В Лионе две тысячи женщин и детей отправились, несмотря на сопротивление мэра, в крепость, выломали двери и умертвили два десятка офицеров полка короля Польского, которые там были заключены. Оттуда убийцы перешли в гражданские тюрьмы, перерезали без разбора всех, кого там нашли, а обезображенные тела своих жертв пригвоздили к деревьям парка Белькур.
Ронсен, командир одного из парижских батальонов, составленного из победителей 10 августа и сентябрьских убийц, переходил через город Мо, направляясь к границе. Сразу по прибытии он бранит мэра за то, что тот еще не последовал примеру Парижской коммуны. С саблей в руке Ронсен проходит по улицам города, набирает в подозрительных местах несколько злодеев, натравливает их на тюрьму и ободряет убийц в их работе. «Мои люди — разбойники, — отвечал Ронсен тем, кто его упрекал в злодействах шайки, — но разве из честных людей составляли легионы, которые выполняли злодейства Мария?»
Другой батальон проходил через Реймс. Агитатор по имени Армонвиль появляется перед этим батальоном во время смотра. Напрасно командир хочет удержать солдат. Армонвиль легко сманивает полсотни человек, увлекает к вступлению в общество, раздает оружие, указывает дома, назначает жертвы и одобряет убийство. Двое из глав города зарезаны прямо на лестнице ратуши. Головами их играют, как шарами. Всех священников, какие нашлись в городе, бросают в костер, разведенный на паперти собора. Племянника одного из священников заставляют собственными руками принести дрова для этого костра. Отрубают руки и ноги некоему Монозье, человеку чужому в городе и не причастному ни к каким политическим мнениям.