История жирондистов Том I
Шрифт:
Зрелище, которое от них скрывали, было следующим. Последнюю выходившую во двор темницу превратили в трибунал. Вокруг обширного стола, накрытого бумагой и уставленного чернильницами, тюремными росписями арестантов, стаканами, бутылками, пистолетами, саблями и трубками, сидели на скамьях двенадцать судей самого мрачного вида. Одеты они были совсем просто: шерстяные колпаки на голове, окованные железом деревянные башмаки, холщовые фартуки. Человек в сером костюме, с неподвижным лицом, с саблей на боку и пером в руке, председательствовал на этом трибунале. Это был пристав Майяр, кумир предместья Сен-Марсо. Соперник Журдана, приятель Теруань, герой октябрьских событий, 20 июня и 10 августа, Майяр сам себя возвел в звание народного палача. Он любил кровь, носил отрубленные головы на пиках, насаживал на острие сабли сердца. Распутные женщины и жестокие дети, которые с удовольствием следят за агонией смерти, превозносили
Читали имена по списку; привратники шли за узником, имя которого произносили. Майяр его допрашивал, потом взглядом спрашивал мнения своих товарищей. Если подсудимого следовало оправдать, Майяр говорил: «Освободить этого человека». Если же он был осужден, то судья произносил слова: «В тюрьму Лафорс!» Тогда наружная дверь отворялась — и узник падал мертвым на пороге.
Резня началась со швейцарцев. Их оставалось в Аббатстве 150 человек, офицеров и солдат. Майяр велит привести их к калитке и судит всех сразу. «Вы убивали народ 10 августа, — говорит он им, — народ требует мести. Вы будете отправлены в Лафорс». — «Пощадите! Пощадите!» — кричат солдаты, падая на колени. — «Речь идет не о смерти, — отвечает им Майяр, — а только о том, чтобы перевезти вас в другую тюрьму. Быть может, в другом месте вам и окажут милость». Но швейцарцы уже слышали крики, которые требуют их смерти. «Зачем нас обманывать? — говорят они. — Мы хорошо знаем, что никуда отсюда не выйдем!» При этих словах один из марсельцев и мясник открывают дверь наполовину: «Ну-ну, решайте же! Кто первый? Скорей! Народ теряет терпение!» Швейцарцы отступают, как стадо перед бойней, и всей массой теснятся в глубине камеры, прячась друг за друга. «Надо с этим заканчивать, — говорит один из судей. — Ну, кто выйдет первым?» — «Хорошо, пусть это буду я, — восклицает молодой унтер-офицер высокого роста с воинственной осанкой. — Куда надо идти?»
Дверь отворяется. Он бросает назад шляпу, прощаясь со своими товарищами, и переступает порог. Красота и решимость швейцарца приводят убийц в оцепенение, и они отходят вглубь двора. Но, вскоре оправившись от изумления, приближаются и образуют круг из сабель, пик и штыков, направленных против несчастного. Он спокойно обводит взором убийц, скрещивает руки на груди, остается с минуту неподвижным, а потом сам бросается головой вперед на штыки и падает, проколотый бесчисленными ударами. Эта смерть влечет за собой и смерть всех его товарищей. Телеги не успевают убирать тела; их складывают в груды по обе стороны двора, чтобы очистить место тем, кому еще предстоит умереть.
Наступает ночь. Факелы освещают двор. Сидя по колено в крови, члены трибунала едят и пьют, как уставшие рабочие по окончании своего дела. Но дело только приостановлено. Коммуна, официально уведомленная об убийствах, послала в тюрьмы Манюэля, Билло-Варенна и других комиссаров, чтобы представить доказательство хотя бы некоторого сопротивления убийствам. Однако речи этих ораторов, обращенные к убийцам, походили скорее на лесть. Некоторые звучали даже как поздравления и вызов к новым убийствам. «Доблестные граждане, — сказал Билло-Варенн во дворе Аббатства, — вы умертвили великих преступников; муниципалитет не знает, как отблагодарить вас. Без сомнения, останки этих злодеев принадлежат тем, кто нас от них избавил. Не надеясь вас вознаградить в полной мере, я уполномочен предложить каждому из вас по 24 ливра, которые будут вам уплачены немедленно».
Пока Билло-Варенн говорил, резня, прекращенная на несколько минут, возобновилась на его глазах. Бывший начальник жандармов Рюльер, уже проколотый пятью ударами пик, бегал по двору голый и окровавленный, выставив руки вперед, ища ощупью выход, падал и опять поднимался в предсмертной агонии. Этот страшный бег продолжался десять минут!
После швейцарцев судили всех королевских телохранителей, причем ограничились только вопросами об их именах.
Аббат Сикар и два другие священника, оказавшись в маленькой комнатке рядом с судилищем, видели и слышали все сцены этой ночи. Только старая деревянная дверь с множеством щелей отделяла их от ужасов резни. Они различали звук шагов, ударов сабель по головам, падения тел, слышали вопли палачей, рукоплескания черни, видели свирепые пляски женщин и детей вокруг трупов при свете факелов под звуки «Карманьолы». Депутации убийц ежеминутно являлись требовать вина у комитета, который им его раздавал. Жены приносили пищу своим мужьям
В продолжение славной трапезы посланные Коммуной телеги очистили дворы от трупов, которые их загромождали. Воды оказалось недостаточно, чтобы смыть всю кровь. Убийцы, прежде чем опять приняться за работу, разостлали в одной части двора соломенную подстилку и покрыли ее одеждой жертв. Они решили убивать новые жертвы не иначе как на этой подстилке, чтобы кровь, впитавшись в ткань, не распространялась по мостовой. Затем вокруг арены убийства расставили скамейки, чтобы с наступлением утра женщины и дети могли сидя наблюдать захватывающее зрелище.
На рассвете два священника — аббат Ланфан, проповедник короля, и аббат Растиньяк, религиозный писатель — собрали всех узников в капелле. Там, с высоты трибуны, они приготовили их к смерти. Оба эти священника были близки к 80-летнему возрасту. Их седые волосы, лица, побледневшие от дряхлости, изможденные от бодрствования, сообщали движениям и словам старцев торжественность, нераздельную с сознанием приближающейся Вечности. Старцы показались молодым пленникам ангелами их предсмертной агонии. Все пали на колени. Одни из Несчастных оказались этим подкреплены, другие утешены, все пришли в умиление. Лишь только оба священника простерли руки над своими товарищами, как были вызваны, чтобы подать пример и урок мученичества. Сложив руки, сосредоточившись, подняв глаза к небу, они были проколоты тысячью сабельных ударов и пали, не переставая молиться.
Но самоотвержение старцев не ослабило ужаса ожидания у других пленников. Они обсуждали между собой, в каком положении нужно встретить удары, чтобы сделать смерть более скорой и менее мучительной. Одни предлагали подставить под саблю голову, чтобы она пала с одного удара; другие раскрыть навстречу железу грудь; иные думали бороться с палачами до конца — хватать пики, отстранять сабли, опрокидывать убийц — и превратить казнь в сражение, чтобы умереть среди порыва храбрости, среди веселья мести. Не довольствуясь теорией, заключенные, подобно гладиаторам, изучали самую казнь в позах тех, кто умирал до них; они, так сказать, репетировали смерть. Наблюдая из высокого слухового окна, они заметили, что те, кто вытягивали руки вперед, умирали как бы два раза вместо одного, потому что были проколоты насквозь прежде действительной смерти. Напротив, те, кто, скрестив руки на груди, шли прямо на острие, падали под ударами более меткими и уже не поднимались более. Заключенные решили умереть этим последним способом.
Некоторые предпочли опередить казнь. Они разбивали себе головы о железные засовы, об остроконечные углы известняка. Вонзали себе в сердца ножи, спрятанные от тюремщиков. Полковник конституционной стражи короля де Шантерен поразил себя тремя ударами кинжала с восклицанием: «Боже, я иду к тебе!»
Бывшего министра Монморена привели в Собрание на допрос за несколько дней перед тем. Бриссо, Гюаде, Верньо, Жансонне — его враги — злоупотребили победой 10 августа против этого государственного человека, который уже удалился отдел, усеяли ловушками допрос, чтобы поставить себе в заслугу осуждение министра. Монморена бросили в тюрьму аббатства Сен-Жермен; сын министра, почти дитя, один утешал там отца. Запертый в одной камере с д’Аффри, Тьерри, Сомбрелем, директором дома Инвалидов, дочерью Сомбреля и Бомарше, который смеялся, даже находясь за железными засовами, Монморен спокойно переносил свою неволю в неспешных разговорах со старыми друзьями. Освобождение д’Аффри и Бомарше, которых Манюэль разыскал накануне, как и придворных дам королевы Сен-Брис и де Турзель, подавало и ему надежду на избавление. Но набат 2 сентября, смятение во дворе, вопли жертв, отъезд сына, вырванного из его объятий, — все это повергло бывшего министра в уныние, которое превратилось в ярость. С растрепанными волосами, воспаленными глазами и поднятыми кулаками Монморен бегал по комнате, то и дело разражаясь проклятиями в адрес разбойников. Голыми руками он разломал дубовый стол, доски которого были в два дюйма толщиной.
Требовалось обмануть Монморена, чтобы заставить его переступить порог тюрьмы. Он явился перед трибуналом горделивый, с иронической усмешкой на губах. «Президент, — сказал он Майяру, — если вам нравится так называться, надеюсь, вы велите подать мне экипаж для переезда в Лафорс, чтобы избегнуть оскорблений ваших убийц». Майяр сделал знак согласия. Монморен присел на минуту в комнате и увидел, как судят нескольких заключенных. «Экипаж, который должен отвезти вас по назначению, прибыл», — сказал наконец судья. В ту же минуту ворота отворились. Монморен бросился к выходу, был пригвожден к стене тридцатью пиками и умер, думая, что все еще стремится к свободе.