Истребители танков
Шрифт:
Огневой вал переносится все дальше и дальше. Проходит час. В небе появляются «Илы», прозванные немцами «черной смертью». Двинулись танки, самоходки, бронетранспортеры с десантниками. Ведут пленного румына. Еще пятерых, семерых, целую роту. И пошли пленные нескончаемой вереницей. «Ну, как, — спрашиваем их, — жарко?» А они обхватывают головы руками и качают их. «Хуже ада!» — ответил один румын. «То-то! Знайте, — говорят ребята. — А что же немцы не сдаются?» — «Они еще вчера удрали!» — отвечают.
После двух часов жаркой работы затихла артподготовка. Артиллеристы снимаются с позиций. Пехота уже давно ушла вперед, не встречая на пути сопротивления».
Из дневника Иванова
25 июля 44 г. Якушин прочел лекцию «Ленин и Сталин — вожди и организаторы большевистской партии». Читал без бумажки. Наизусть назвал даты проведения всех съездов партии.
27 июля. Это первый день в истории Великой Отечественной войны, когда в честь освобожденных городов пять салютов расцветили небо Москвы.
Ночами читаем поочередно вслух,
14 августа. Выдвинулись вперед, к городу Яссы.
17, 18 августа. Пришли силы неисчислимые. Идут и идут день и ночь танки, орудия, воины. То-то будет перец румыну!
19 августа. Произвели разведку боем. Захвачены 30 пленных. Румынские войска не хотят воевать. Будут сдаваться в плен.
20 августа. Осколком снаряда в правый висок убит мой лучший друг гвардии старший лейтенант Михаил Гаврилович Якушин. Рано утром, еще до открытия сплошного огня, он, Чеклецов и связной переходили от одного орудия к другому, проверяя готовность солдат к бою. Враги огрызались, изредка постреливая. Внезапно Миша упал.
Горе охватило всех, кто знал этого человека! Плач навзрыд не облегчил мою душу. Как он верил, что будет жить несмотря ни на что. И вот теперь лежит рослый, русый… Сколько раз ходил он в штыковую атаку под Сталинградом, прикладом винтовки выбивал оружие у немцев на правом берегу Днепра и был невредим! А тут от маленького осколка погиб великан, богатырь русский…
Многие из работников политотдела, прощаясь с ним, не могли сдержать слез, говорили сердечные слова, клялись отомстить врагу. Комбриг Сапожников долго стоял над телом Якушина. Он сказал: «Михаил Гаврилович был честным, правдивым, непосредственным. Как жаль, что мы не уберегли этого большого ребенка, настоящего советского человека, истинного коммуниста, учителя. До конца дней своих он был горячим патриотом Родины и погиб на посту, вдохновляя артиллеристов на самоотверженную борьбу с врагом. Его светлый образ навсегда сохранится в наших сердцах».
Комбриг низко склонился над гробом, вытер слезу и вышел. Когда мы пошли его проводить, распорядился: «Запомните могилу, сообщите семье…»
Заянчковский плакал и рыдал. Всегда веселый, жизнерадостный, зачинала, заводила, сегодня выглядел осунувшимся, постаревшим. Он встал на колени перед телом Якушина, гладил ему волосы, выбирал бинтом вытекающую из виска кровь и причитал: «Что наделали… Кого вы, изверги, отняли у нас! Ведь это наша совесть. У него все на лице было написано… Кого мы лишились! Миша! Миша! Что с тобой сделали! Да как же это? Да что же это такое? А ведь утром сказал: «Мы ненадолго, а ушел навсегда… Мы ненадолго!..»
Суслопаров, Силин и Колесников с трудом увели Заянчковского от тела Якушина.
21 августа. Тело М. Г. Якушина обмыли, одели и отвезли за реку Прут — на территорию СССР. Похоронили на кладбище в городе Бельцы.
С женой и дочерью погибшего товарища мы переписывались до 1949 года.
Нравы, обычаи
Началось стремительное наступление. Бригада двигалась по незнакомой румынской земле. Дорога то спускалась в лощину, то круто поднималась вверх, и тогда бойцам приходилось идти за машинами, держа наготове деревянные чурки, чтобы в критический момент успеть подложить их под колеса.
Навстречу попадались пленные румыны. Они шли одиночками и группами, уже без конвоя, держа белый флажок, и, взмахивая руками, что-то кричали в знак приветствия. «Проезжаем мимо пяти хаток, стоящих на отшибе вдоль дороги, — вспоминает Нежурин. — Они крыты дранкой, труб нет. Оказывается, за вывод дымохода на верх крыши накладывался непосильный для бедняка налог. А потому дым выводился на чердак. Залезли мы как-то на один из чердаков и вымазались сажей, как черти. Чудно нам это казалось.
Еще удивляло поначалу, что крестьяне часто просили у нас табаку. Вроде, живут в деревне — почему же не сеют табак? Потом узнали, что и на него существует большой налог.
Вот стоит с мотыгой крестьянин и смотрит на нас вопросительным взглядом. Словно спрашивает: с чем вы пришли на нашу землю, что несете нам? На нем залатанная одежда из самотканого полотна. На голове шляпа. Одет в рубаху навыпуск. Поверх — жилет из невыделанной овчины. Штаны в обтяжку, на ногах меховые чувяки, стянутые шнурочками.
Живет этот крестьянин в горах. Кроме овец, ничего не видит. И наверно, не знает даже, что рядом с его угнетенным народом живет народ, который сверг власть капитала и стал свободным».
После Ясско-Кишиневского разгрома враг бежал, но смерть сеял по-прежнему. Батарею, в составе которой воевал Нежурин, бомбила группа немецких самолетов. «Неожиданно раздалась громкая команда: «Ложись!» Над нашими головами завыли бомбы, — вспоминает он. — Все сильней и сильней, все ближе их душераздирающий вой. Где-то рядом раздался взрыв, второй, третий…
Когда опасность миновала, к нам подвезли орудие и убитых бойцов первого расчета. С запекшейся кровью на груди и устах лежал кубанец Фитисов. Он был не молод, но жизнерадостен, смел и не раз приходил на помощь товарищам в трудную минуту. Еще вчера пел вместе с нами, а сейчас его нет…
Тяжело ранены наводчик младший сержант Ситников и заряжающий Лабутин — всего прошило осколками. Он тихо стонет и прощается с нами. Просит передать матери, что свой долг солдата выполнил честно.
Напрасно мы утешали Лабутина, говоря, что поправится. Он умер вечером. Мы ехали уже без песен, с ненавистью провожая глазами пленных румын.
Не
Не важно, какой ты нации, важно, какая у тебя душа, — так оценивает людей Василий Савельевич. Нередко вспоминает Нежурин Дибирова, который, заваривая чай, словно совершал священный обряд. На добродушные подначки он не обижался и в ответ протягивал кружку с таким ароматным напитком, какой сумеет приготовить далеко не каждый.
Не забудется и казах Такиров, который брился часто и подолгу, срезая густую растительность с лица и шеи. Сказал ему как-то Василий: «Ох и зарастаешь! Я старше на год, а еще ни разу не брился».
— Капкас, Средний Азия — борода быстро растет, товарыш Нежурин. Давай тоже побрею. Ты мохом оброс. Нэкрасиво так, честный слово, нэкрасиво!
Уговорил. С тех пор Нежурин начал бриться регулярно.
Хорошие, дружные были эти ребята — Дибиров и Такиров. Да не пришлось им дожить до дня Победы. Погибли оба в Чехословакии — от одного снаряда, угодившего в их окоп.
Из дневника Иванова
29 августа 44 г. Движемся на Плоешти из г. Рымницкий. Вчера ели свинину с луком и огурцом. На десерт — сливы, яблоки, арбузы, дыни, виноград, абрикосы. Какой-то человек подошел и пригласил на обед. «Где вы возьмете столько пищи? — засомневались мы. — Нас много». А он гордо заявил: «Я владелец ресторана, так что не извольте беспокоиться. Только вот вино из двух подвалов солдаты выкачали»…
Первый раз в жизни видели живого буржуя. Он приехал из Черновиц, захватив с собой русских официанток. Было на обеде и вино. Оказалось, что у него еще два подвала — они остались не тронутыми. Жаловался, сволочь, на убытки, а сам всю жизнь пьет, как вино, кровь ближних.
Так нам довелось на территории Румынии пообедать в ресторане русского собственника. А до этого многие из нас не верили, что действительно за границей владельцами предприятий являются отдельные люди.
1 сентября. Мимо нас провели полторы тысячи пленных. Среди них примерно треть — власовцы. Многие плакали от радости, что попали в плен к русским: как бы ни решилась судьба, а привезут на Родину.
В Плоешти горят нефтяные скважины, вышки, цистерны. Союзники специально разбомбили нефтяные запасы, чтобы не достались нам. Ну и «помощнички»!
2 сентября. Отмечали день рождения М. М. Зайцевой — новой машинистки политотдела бригады. Танцевали, пели, играли в третий лишний. Мне захотелось почитать стихи. Декламировали из Пушкина, Есенина, Маяковского, а также из Некрасова.
Вечером следующего дня майор Суслопаров устроил мне разнос по поводу строк: «Назови мне такую обитель, я такого угла не видал, где бы сеятель твой и хранитель, где бы русский мужик не стонал». Дескать, прочитав эти строки, я выступил против Советов, против партии.
Я сказал, что, если бы он был наркомом просвещения, то наверняка выбросил бы из школьной программы стихи великого певца народного горя. Суслопаров еще больше рассвирепел и стал кричать, что такие стихи читать нельзя, тем более рядовым, что он доложит начальству. А я сказал, что в штабе артиллерии 40-й армии полковник Никифоров сам задавал офицерам вопросы по литературе, искусству и восхищался тем, что я первый отгадывал, отвечая ему стихами.
— Не знаю никакого твоего полковника, но чтоб этого больше не было! — закончил он.
Я ответил стихами:
«Да здравствует солнце, да скроется тьма!»— Хватит! Прекратите, товарищ Иванов! — приказал Суслопаров и вышел, хлопнув дверью.
7 сентября. Едем через Карпаты. На поворотах, на подъемах — плакаты: «Здесь проходил Суворов», «Нет такого пути, которым не прошел бы русский солдат», «Где олень пройдет, там и русский солдат пройдет!».
Приятно читать такие слова, сказанные великими предками. Еще приятнее сознавать себя частицей великого народа, частицей непобедимой армии.
Едем по реке Олтул — единственный проход через Карпатские горы. Купались. Силин сделал снимок.
Ночью троих убило. В их числе — шофер Максимов, который за сутки до этого рассказывал нам об особенностях боевых действий в горах, о неожиданных нападениях немцев, оставленных для нанесения нам удара в спину. Уходя, он так прощался, словно знал, что уходит навсегда.
Бои под хутором Дея
Все выше и выше в горы поднималась бригада.
Из воспоминаний В. Нежурина:
«Перед глазами проплывали долины, уступы. По-вечернему сгустился воздух. Стало прохладно. Зажглись фары. Чувствуется сырость. Да это же мы едем в облаках!
Дорога сузилась. Шоферы — молодцы: ведут машины осторожно, но уверенно. Прямо над нами — каменная стена. Чтоб увидеть, где она кончается, надо задрать голову. В метре от дороги — крутой обрыв. На дне его лес. Слышно, как где-то внизу шумит вода.
Это и есть перевал.
Ночевали в городе, а наутро, выехав из него, замерли от красоты. Горы стояли во всем величии. На дальних снежных вершинах играла радуга. Неописуемые цвета.
Ребята подарили мне пачку разноцветных карандашей. В свободное время я залез на кручу, откуда был виден город, и зарисовал его в окружении гор. С тех пор постоянно рисовал живописные места, встречающиеся на пути».