Истукан
Шрифт:
Опять громыхнуло.
Теперь палуба не просто вздрогнула. Она буквально пошатнулась.
Разом заголосили женщины. Майкл хотел ладонями прикрыть уши, чтобы спрятаться от визга, как он прятался от визга свиней, когда их забивал дедушка, но рук у Майкла не стало. Он растерянно опустил глаза. Увидел, что тарелка с недоеденным завтраком опрокинулась. Тщедушное куриное крылышко упало на зелёные найки. Майкл брезгливо дёрнул ногой. А руки по-прежнему не слушались. Они вцепились в металлический трос леерного ограждения, и Майкл смотрел на побелевшие косточки пальцев.
За ограждением простиралось молчаливое море. Рябые волны тянулись в свободную даль: ни тумана, ни разводов жаркого
Палуба накренилась. Ход парома замедлился. Женщины продолжали кричать, но их голоса слились с общим фоном паники. Пассажиры метались между койками. Сталкивались, бросали извинения или огрызались и торопились… Куда? Майкл не понимал. Так суетились муравьи в муравейнике за отцовским амбаром, когда Майкл обдавал их огнём. Бесцельно, беспорядочно. Потом каждый муравей поднял по белоснежной личинке, похожей на гладкое зёрнышко риса, и устремился во влажную чащобу лиственного леса. А пассажиры схватили чемоданы, сумки и рюкзаки, провозились с ними, защёлкивая замки, вытягивая ручки, после чего замерли в нерешительности. С парома бежать некуда. Но пассажирам была важна сама цель – найти свои вещи. Лишь бы не стоять на месте. И Майкл с радостью растворился бы в общей истерии. Руки его подвели. Они и сейчас не хотели отпускать трос – гладкий, но с мелкими заусенцами, которые наверняка расцарапали кожу. Отними ладонь, и увидишь, что она в кровавых порезах, а с видом крови придёт и боль.
Возле рулевой рубки – оживление. Кто-то нёсся по лестнице между палубами, перекрикивался, прислушивался к шипению рации. Сирены по-прежнему молчали, и в одно мгновение истерика прекратилась. Майкл обнаружил, что женщины не визжат, с чемоданами никто не толкается, а руки сами отцепились от троса. На ладонях действительно остались царапины, но крови не было. Взгляд вновь опустился на кроссовки. Тёмное жирное пятно от курицы. Попробуй отстирать. Придётся сдать в химчистку. Если в Корон есть химчистка. Сколько им ещё плыть? Часа четыре. Или больше? Майкл смотрел на часы, вывешенные над столовой, и никак не мог посчитать.
Паром, покачиваясь, стоял на месте. Вода безмятежно шлёпала под его бортом. Ветер солонил лицо, задувал под козырёк бордовой бейсболки с надписью «Вперёд, „Пантеры“!». Обтёртая, с бахромой распушённых нитей. Майкл носил её лет пятнадцать. Не каждый день, конечно, но из года в год. В память о старших классах средней школы Оконто-Фолс. Школы, которую ненавидел. Как ненавидел «Пантер». Ни разу не выступил за них. Но ходил с отцом смотреть их игры и кричал обжигавшее рот «Вперёд, „Пантеры“!». А теперь ездил в их кепке по Филиппинам и почти месяц не разговаривал с отцом.
Майкл не верил, что с паромом всё хорошо. Только кретин поверит, что угроза миновала.
Минутное спокойствие сменилось оживлением. Пассажиры смеялись над собой и друг над другом. Смеялись и фотографировались. От чемоданов не отходили, но хотя бы выпустили их из рук. Кто-то снимал видео и вслух комментировал случившееся, будто вёл репортаж. Забрался на верхнюю койку и водил мобильником из стороны в сторону, надеясь охватить палубу. Потом выложит на «Ютьюб».
Запахло гарью.
Одна девушка умудрилась разбить голову. Майкл заметил, как у неё по лбу стекает до тошноты красная кровь, и тут же вновь посмотрел на свои ладони. Царапины. Даже не порезы. И никакой крови. А у девушки залило глаза. Она молчала. Не плакала. Сидела себе на полу и покачивалась. А когда её заметили, гурьбой бросились на помощь. Десяток
Запах гари усилился.
Многоголосая, многоязыкая суета. Никто не хотел оставаться один. Всех тянуло поговорить, позаботиться о ком-нибудь или принять чью-нибудь заботу. Каждый занялся поиском ссадин у себя и соседей.
Неподалёку от Майкла кудахтала женщина – подсовывала дочери салфетку с нашатырным спиртом. Дочь отмахивалась, а самой женщине салфетку подсовывал её муж. Майкла развеселила эта сцена. Он был не прочь в свою очередь подсунуть салфетку мужчине, если бы знал, где такую раздобыть.
Майкл наклонился и пальцем коснулся маслянистого пятна на кроссовке. Потом услышал стук на прогулочной палубе. Отошёл в сторону и разглядел, как парень в клетчатой рубашке тростью стучит в дверь рулевой рубки. Ему не открывали. На что он надеялся? И зачем… Майкл обернулся к корме. Не сразу понял, что именно видит. Чёрная волнистая завеса. Будто кормовую часть палубы с первыми рядами коек отгородили портьерой, сшитой из плавленых покрышек.
Дым. Майкл видел чёрный дым.
Только что смотрел на семейку с нашатырными салфетками, на парня с тростью, и вдруг волна палёного мрака накрыла половину палубы – в одно мгновение поглотила весельчаков с моноподами. И никто из них не вышел обратно. Никто. Они остались там навсегда.
Во рту – привкус жжёной резины.
Майклу стало жарко. Пот, щекоча, бежал из-под мышек, стекал по лбу. Защипало глаза.
Из-под раскалённого пола донёсся клокочущий шум.
Майкл подумал, что нужно бежать к носу парома, когда чей-то локоть больно упёрся ему в поясницу. Майкл не глядя отмахнулся. Ударился. Или ударил. Палуба накренилась – Майкла опрокинуло в лабиринт коек, в свал подготовленных к побегу сумок.
Теперь никто не кричал. Люди падали молча. Испуганные. Растерянные. Их будто предали. Пообещали им, что всё обойдётся, и не сдержали обещания.
Палуба накренилась сильнее, и по спине Майкла скользнул чемодан, следом скользнул старик – их несло дальше, к дыму. Старик ухватился за ножку койки, но второй чемодан хлопнул его в лицо, и старика утянуло под чёрную портьеру.
Протяжный скрежет. Громкий алюминиевый свист и хлопки лопающейся пластмассы. Тонкие вскрики стальных болтов.
Люди и сумки продолжали падать, лупцевать Майкла, придавливать его к раскалённой сковороде пола. Чья-то нога в рваной штанине, и в прорези мелькнула слишком белая кожа. Чей-то шёпот и оборвавшийся всхлип. Грязная подошва чужого ботинка.
Майкл держался за койку, а когда палуба дала обратный крен, на карачках заторопился в сторону. Не разбирал направления. Твердил себе, что должен увидеть море. Не надо было разжимать кулаки и отходить от спасительного борта. Пусть бы леерный трос изорвал ладони, пусть бы вспорол их до костей и начал бы елозить по ним так, что полетела бы костяная пыль. Но Майкл был заперт в лабиринте, а дымовую завесу прорвало, и чернота затягивала пространство над головой. Если встанешь, захлебнёшься в гущине грозовой тучи. Ниже, на уровне первого яруса коек, стелился кисель белого дыма. От него саднило горло, слезились глаза.