Итальянец
Шрифт:
Судороги у Скедони на какое-то время прекратились, и он лежал теперь неподвижно. Когда он приоткрыл глаза, в них была смерть. Он был почти без чувств; но вот проблески сознания стали к нему возвращаться и постепенно освещали его лицо; в нем отразились свойства его души и характера. Скедони шевельнул губами, как если бы пытался заговорить, и долгим взором обвел помещение, будто искал кого-то. Наконец из уст его вырвался стон, но язык недостаточно ему повиновался, чтобы произнести хоть какое-то слово; не сразу окружающие разобрали, что Скедони зовет Николу. Монах, услышав свое имя, приподнял голову с плеча служителя, который его поддерживал, и обернулся; Скедони же, судя по внезапно изменившемуся выражению лица, увидел монаха —
Повторить свой вопль демонического торжества Скедо-ни не удалось: судороги его возобновились, и он опять забился в конвульсиях, как раз когда врач вошел в камеру. Едва увидев Скедони, он объявил, что узник отравлен; то же самое он сказал и об отце Николе; при этом врач заметил, что, судя по силе произведенного действия, яд обладает слишком тонкими и необоримыми свойствами и не поддается противоядию. Он был готов тем не менее прибегнуть ко всем лекарствам, обычно предписываемым медиками в подобных случаях.
Пока врач отдавал прислужнику соответствующие распоряжения, судороги у Скедони несколько ослабели, но зато Никола явно находился при последнем издыхании. Муки его не прекращались, но он их не сознавал — и вскоре испустил дух, прежде чем успели принести требуемое лекарство. Зато к Скедони под его действием вернулась не только память, но и способность говорить; первым словом, которое он произнес, было имя Никола.
— Он жив? — с трудом вымолвил исповедник после продолжительной паузы.
Все окружающие хранили молчание, очевидное значение которого, казалось, вдохнуло в Скедони новую жизнь.
Присутствовавший здесь инквизитор, убедившись, что Скедони вполне владеет собой, почел целесообразным задать ему несколько вопросов касательно его теперешнего состояния, а также о причинах смерти отца Николы.
— Яд, — с готовностью отозвался Скедони.
— Но кто его отравил? — осведомился инквизитор. — Отвечая, помни, что ты находишься на смертном одре.
— У меня нет ни малейшего желания скрывать ни истину, ни мое удовлетворение, — возразил Скедони. Он вынужден был умолкнуть, потом добавил: — Это я умертвил его — того, кто хотел умертвить меня, — я же тем самым избегнул позорной кончины.
Голос Скедони вновь оборвался; сказанное далось ему с большим трудом и, по-видимому, истощило последние его силы. Секретарю, остававшемуся в камере, велено было занести слова Скедони на бумагу.
— Ты признаешься, следовательно, — продолжал инквизитор, — что отравил и себя, и отца Николу?
Скедони отозвался не сразу, но затем произнес:
— Да, я признаюсь.
Его спросили, каким образом он раздобыл яд, и потребовали назвать имя сообщника.
— У меня не было сообщников, — ответил Скедони.
— Кто
Медленно, с громадным усилием Скедони проговорил:
— Он был сокрыт в моей одежде.
— Вспомни, что ты умираешь, — настаивал инквизитор, — и не таи правды. Мы не в состоянии поверить твоему признанию. Раздобыть ад, будучи в тюрьме, невозможно, и равным образом невозможно предположить, будто ты нашел необходимым запастись им заранее. Признайся, кто твой сообщник.
Обвинение во лжи пробудило дух Скедони; поборов и преодолев на мгновение телесную немощь, он твердо выговорил:
— Это был ад, в который я погружаю кончик кинжала, с тем чтобы лучше защитить себя.
Инквизитор презрительно усмехнулся в знак недоверия к этому объяснению; заметив это, Скедони потребовал найти и осмотреть ту часть его одеяния, где сохранялся ад. Просьбу его удовлетворили — и в самом деле, в широком подгибе края монашеского облачения обнаружился зашитый там ад.
Однако же по-прежнему представлялось совершенно непостижимым, каким образом Скедони изловчился отравить Николу, который, хотя и пробыл с ним в тот день недолгое время наедине, вряд ли настолько доверял врагу, что мог принять от него какую-либо предложенную им пищу. Инквизитор, все еще движимый желанием разоблачить соучастника преступления, спросил у Скедони, кто помог ему подсыпать отраву отцу Николе, но исповедник был уже не в силах произнести ни слова. Жизнь стремительно его покидала; проблеск духа и характера, мелькнувший было в его глазах, исчез; взор его сделался тускл и недвижен; еще минута — и от некогда грозного отца Скедони остался только бледный труп!
Пока свершались все эти внушавшие трепет события, маркиз в сильнейшем смятении отошел к дальней оконной решетке темницы, где пытался выспросить у одного из служителей, каковые последствия происшедшее может возыметь для него самого; Вивальди же, охваченный ужасом, без устали требовал, чтобы поскорее принесли лекарство, могущее облегчить мучения, свидетелем коих он явился; когда лекарство принесли, он помогал ухаживать за страдальцами.
Наконец, когда худшее осталось позади, а свидетели скрепили подписями последние показания Скедони, всем присутствовавшим дозволено было покинуть камеру; Вивальди в сопровождении маркиза вновь отвели в темницу, где он должен был дожидаться решения Светой Палаты относительно своей невиновности, подтвержденной признаниями Скедони. Юноша был слишком потрясен только что разыгравшейся перед ним сценой, чтобы объясняться с отцом касательно семейства Эллены ди Розаль-ба; маркиз, пробыв некоторое время с сыном, отправился в дом своего друга.
Глава 12
Хозяин, неразлучно я с тобой Вплоть до конца пойду тропой любой.
Шекспир
Следствием признаний, сделанных Скедони на смертном одре, явилось распоряжение, поступившее из Светой Палаты, об освобождении Вивальди; не прошло и недели со дня кончины исповедника, как маркиз уже сопроводил сына из тюрем инквизиции под гостеприимный кров своего друга графа ди Маро, у которого жил с тех пор, как приехал в Рим.
В то время как они принимали чинные поздравления от графа и других вельмож, собравшихся, чтобы приветствовать освобожденного узника, за дверью послышался громкий возглас:
— Пропустите меня! Здесь мой хозяин — пропустите меня! Кто попытается меня задержать — пусть сам угодит в инквизицию!
Еще мгновение — и в зал ворвался Пауло в окружении слуг, которые, однако, медлили на пороге, опасаясь неудовольствия господина, и едва удерживались от смеха; Пауло же, ринувшись вперед, чуть не сбил с ног оказавшихся на его пути гостей, которые как раз в эту минуту выражали Вивальди свою искреннюю радость, склонившись в учтивом поклоне.