Итальянская новелла ХХ века

Бассани Джорджо

— А скорые? Скорые быстрее всех, потому что они какие? Скорые… Я всегда езжу на скорых, — возразил я не очень уверенно.

Тут кузина Лора принялась смеяться и сказала, что я глупышка и что скорые поезда самые медленные, самые неудобные и самые бедные из всех. Мне хотелось заплакать, хотелось не верить ей. Но Лора говорила правду. Я только что своими глазами видел, как курьерский, свистя, промчался мимо станции, а поезда, в которых ездил я, никогда ничего такого не делали. Почему же их называли скорыми?.. С того дня меня стала грызть печаль. Мне было очень грустно, что никогда в жизни я не ездил ни в курьерском, ни в экспрессе, ни в стреле. Больше всего на свете мне захотелось когда-нибудь поездить в таких поездах. Когда? Кто знает? И из-за того, что в глубине души я сомневался в этом, само желание мое становилось каким-то грустным. Придется ли мне хоть разок

проехать в курьерском? И кто вообще ездит в курьерских?

Дубовая аллея на приморской вилле дяди Карло изгибалась широким полукругом вдоль железнодорожной насыпи, лежавшей гораздо ниже. По насыпи ходили поезда. Я бегал в эту аллею, чтобы посмотреть на них, и подолгу просиживал на каком-нибудь старом корне в ожидании далекого гудка паровоза. Каждый раз, когда Лоре не хотелось играть со мной и когда я не возился у красного автомобиля дяди Карло, я шел в дубовую аллею смотреть на поезда. (Кстати, это был очень чудной автомобиль. Его капот больше походил на походную палатку, а крылья были как большие уши. Однако мне он казался чудом, потому что мы не могли иметь и такого.) Поезда, которые шли с юга, в начале широкого поворота, казалось, летели прямо на солнце, которое садилось в море за высокий мыс в дальнем конце залива. Между огромными стволами дубов я был словно в келье, и далекие свистки паровозов в глухой тишине того вечернего часа, когда на землю готова спуститься ночь, и дым, и грохочущий бег состава, и его исчезновение вызывали в душе причудливые, беспокойные мысли. Все, что я видел из своей тенистой кельи, пока ожидал поезда, — и солнце, опустившееся за мыс, и бледная пустошь неба, и беспредельность моря, которая — я знал это — не кончалась у линии горизонта, — рождало во мне первые раздумья о бесконечности, в то время как бег составов, исчезновение их в вечерней дали, прощальное мигание красного фонаря на последнем вагоне, грохот, затихавший вдали, таявший в тишине, еще более бездонной, чем прежде, — все это приводило меня в трепет, заставляло сердце беспокойно сжиматься, словно за этим неудержимым бегом поездов мне чудились вихри человеческих судеб, мелькавших мимо полустанков жизни в глубине беспредельной ночи… И все же размышления мои, по правде сказать, вовсе не были печальными — я был еще слишком мал. Просто непрерывно пробегавшие поезда и люди, путешествовавшие в них, казались мне чем-то особенным, и я думал о них гораздо больше, чем о других вещах, о которых я узнавал или, во всяком случае, мнил, что узнаю.

Я каждое утро встаю в пять.

Но уезжаю не я. Уезжает Елена. У нее сезонка в третий класс, и она ездит в такую даль на свою неудобную работу. Поженившись, мы с Еленой съездили в чудесное путешествие. Мы поехали недалеко и ненадолго, но на эти несколько дней мы словно заново появились на свет в другом, новом, блестящем мире. Мы сидели в гостиничных холлах, обедали в вагонах-ресторанах экспрессов, которые никогда не останавливаются. Однако этот мир не был нам чужим, совсем нет. Он как-то сам собой стал нашим, может быть, потому, что мы уже познакомились с ним в мечтах.

— О! — воскликнула пораженная Елена, в первый раз оказавшись в вагоне-ресторане. — А я всегда думала, что тут какие-нибудь особенные стаканы!

— Почему?

— Ведь не бывало так, чтобы они опрокидывались от толчков?

— По-моему, нет, конечно, нет.

— Никогда я не обедала в поезде, — сказала Елена. — Это так интересно! А ты?

Конечно, для меня это тоже было впервые в жизни.

— А еще хорошо, наверно, спать в поезде, — продолжала Елена. — Дорого это?

Да, наверно, очень хорошо спать в поезде, но, действительно, стоило это дорого, мы не могли себе этого позволить.

Однажды внизу, против дубовой аллеи, где по вечерам я с трепетом ожидал заката и поездов, буквально против аллеи остановился один их них, задержанный красным сигналом станционного семафора. И я увидел длинный вагон с непрозрачными окошками и непонятной надписью на боку — «Compagnie Nationale des Wagons-Lits». Никогда еще я не видел такого вагона. Я постарался заучить на память эту желтую надпись, побежал домой и попросил объяснить мне, что она значит. Так я узнал, что есть вагоны, где в каждом купе, как на пароходах, вместо скамеек устроены диваны, и что ездить в таких вагонах могут только богатые люди, потому что только они в силах позволить себе такую страшную роскошь — спать в поезде, словно на своей собственной кровати, и, даже не заметив сотен километров, оставшихся позади, проснуться утром уже на месте.

Хорошо было путешествовать

с Еленой, ночевать в гостиницах, любоваться, как чемоданы разукрашиваются разноцветными наклейками, обедать в вагонах-ресторанах экспрессов, которые никогда не останавливаются. Но так было очень недолго, во время медового месяца. Полумесяца. Четвертушки месяца. Было хорошо путешествовать, потому что в это время можно было вообразить себя такими же богатыми людьми, как те, что заполняли лучшие номера гостиниц и купе первого класса. С любопытством наблюдая этих людей, мы старались постичь секрет существования, отличного от нашего. Я вспомнил, какое любопытство вызывали у меня в детстве необыкновенные люди, путешествовавшие в закатных поездах, и мне казалось, что я узнаю их в тех, что с загадочной важностью заполняли в нашем поезде вагоны с красными бархатными сиденьями. Однако сегодня, как и прежде, их секрет оставался для меня непостижимым, хотя я и понимал, что он заключается в их богатстве. Но именно оно, их богатство, и было самым непонятным, и мне никак не удавалось схватить то подспудное и коренное, что объясняло бы его сокровенный смысл.

— Можно подумать, что им скучно, — говорила Елена. — Но разве им может быть скучно? Вот мы бы не скучали…

Потому-то эти особенные пассажиры закатных поездов по-прежнему сохраняли свою таинственность. Мы бы не скучали.

— Хватило бы жизни, чтобы увидеть весь мир? — спрашивала Елена. — Все города, все красивые виды, все пляжи, все реки? Было бы чудесно, разве нет? И было бы, как будто у нас все время медовый месяц. И мы бы не скучали!

Такая наивность Елены объясняется просто — ее переполняли желания. Я тоже был уверен, что нам никогда бы не стало скучно. А может, мы убедились бы в этом, только попробовав все. Но тогда у нас бы не было больше желаний, мы были бы сыты всем. Скучать от пресыщения всегда менее мучительно, чем желать неисполнимого.

Я каждое утро встаю в пять.

Мы живем в старом доме на грязной и темной окраинной улице, и в этот час, когда зимой на дворе еще глубокая ночь, Елена не может добираться до вокзала одна. Я отвожу ее на велосипеде. На нашей улице, должно быть, есть еще несколько человек, которые уезжают в то же время, но нам никогда не приходилось их видеть или узнать, кто они. Только изредка мы замечаем в темноте другой велосипедный фонарь, виляющий между лужами. Иногда он обгоняет нас, потому что с Еленой на раме я еду медленно, но мы все равно не видим, кто это, да, по правде говоря, это и не важно.

Все, кто, торопясь на работу, уезжает еще затемно, добираются до станции на велосипеде. От окраинных кварталов, от пригородных рабочих общежитий жиденькими цепочками и разрозненными группами движутся фонари велосипедистов. По улицам, которые холод последнего предутреннего часа заливает белесым пустынным безмолвием, они направляются в одну точку. Фонари тех, кто уезжает на заре. Интересно бы, наверно, посмотреть с высокой башни на это блуждание крошечных фар. Словно разведка армии светлячков, пробирающаяся между правильными рядами посадок, они движутся широким мерцающим кольцом, сливаясь в более густые, бурлящие цепочки на каждой площади, на каждом перекрестке, распространяясь чуть ли не до середины каждой улицы, влекомые фатальной необходимостью собраться вместе. Вокруг станционной площади — велосипедные стоянки. Они — словно огромный ток, где сливаются в кишащую толпу густые колонны светлячков — велосипедные фары тех, кто уезжает на заре. На право пользоваться стоянкой продаются месячные абонементы, за каждым абонентом закрепляется определенное место у длиннейших барьеров, где он ставит велосипед утром и откуда забирает его вечером. У меня нет абонемента. Я привязываю свой велосипед к фонарному столбу посреди площади и оставляю его там на то время, которое мне нужно, чтобы проводить Елену до поезда, посмотреть, как она садится, и помахать ей в окошко.

Когда ее поезд дает свисток, небо начинает белеть, словно заволакивается слезами. У меня еще два часа до тех пор, когда я тоже поеду на работу, два часа бесполезного бездельничанья, два часа, оторванные от сна. Случается, я остаюсь на скамейке и смотрю, как отходит поезд. И не только тот, который увозит Елену. Я смотрю, как они отходят то с одного, то с другого пути — эти первые утренние поезда, битком набитые рабочими, зябкими служащими, учителями из дальних школ, торговцами с огромными чемоданами, направляющимися на базары, длиннобородыми мужчинами в потертых кожаных куртках с незастегивающимися портфелями, из которых выглядывают крышки алюминиевых судков и кулечки с хлебом. Не знаю, право, почему я это делаю.