Итальянская новелла ХХ века
Шрифт:
Может быть, потому, что мне не хочется убивать время за чтением газет, еще пахнущих свежей краской, или слоняться по безлюдной набережной, словно тонущей в дождливых сумерках, или заходить в бар, где кассирша сидит за своей машинкой в меховушке и перчатках и трет сонные глаза, а официанты, поминутно дуя на озябшие руки, посыпают пол опилками. Может быть, из-за бездумного, ленивого любопытства. А может, я бессознательно поддаюсь очарованию, испытанному в детстве, когда поезда, проносившиеся один за другим, и сидевшие в них люди казались мне необычными и чудесными. Конечно, только из-за этого, только из-за этого, помахав Елене, я остаюсь на скамейке и смотрю, как отходят утренние поезда.
На каком-нибудь пути непременно стоит локомотив, пыхтящий паром, который вырывается из поршней, рассыпающий
Странная вещь, ребенком я никогда не думал, что существуют утренние поезда, не представлял себе, какие они, что за люди в них ездят. Дети не знают зари, да, пожалуй, это и лучше, чтобы не погасла их наивная вера и не кончилась прежде времени краткая пора иллюзий, лучше, потому что заря восходит над миром, словно злой приговор людям труда. Но постой, спрашиваю я себя, разве те вечерние поезда, что рождали у меня в душе завистливое восхищение, не такие же точно, как и утренние? Разве они вечерами не развозят по домам тех же мужчин в потертых кожаных куртках к их велосипедам, стоящим у барьеров на стоянках? Конечно, это так, это же ясно… И все-таки я продолжаю верить, что существуют закатные поезда, какими они рисовались мне в моих грезах, поезда, созданные для долгих путешествий во все края и города мира. Я продолжаю верить, что путешествующие в этих поездах — счастливчики, потому что вольны в своей судьбе, именно поэтому. И не важно, что, сталкиваясь с ними в холлах гостиниц и в вагонах-ресторанах, мы не замечали у них на лице ничего, кроме скуки. А если бы они каждый день уезжали на заре, на их лицах была бы еще большая скука или, наоборот, ее бы вовсе не было, и только потому, что скука — один из самых редких и труднодоступных предметов роскоши. Так я фантазирую, греясь у паровоза, после того как помахал в окошко Елене, и мне начинает казаться, что все люди на земле разделены на две категории — на тех, кто уезжает на заре, и на тех, кто мчится за закатным солнцем в экспрессах, которые никогда не останавливаются. И еще мне кажется, что свинцовые утренние поезда и счастливые составы, летящие на закате, — это символы, выражающие различные судьбы человечества. Я не могу понять, зачем они столь различны и почему так несправедливо розданы.
Елена спит таким мертвым сном, что, если бы я не тряс ее, звонок будильника ни за что бы ее не разбудил. Прежде чем она открывает глаза, на ее лице появляется гримаса недовольства и отвращения. Я бы хотел никогда не будить ее только из-за одной этой гримасы. Она видит, что я тоже начинаю одеваться, и просит меня не вставать и не провожать ее.
— Зачем тебе меня провожать? — говорит она. — Я и одна могу добраться до станции.
Я не знаю, чего больше в ее словах — нежности или притворства, потому что она прекрасно знает, что я ни в жизнь не останусь в постели, когда она уезжает. И потому я злюсь.
— Как это зачем? — отвечаю я. — Я же должен тебя проводить.
— Почему должен? Ты еще можешь часок полежать.
— Именно поэтому и должен. Обязан проводить тебя.
Этот глупый спор повторяется каждый день. Если бы я с самого начала, в самый первый раз, не пошел ее провожать, было бы лучше. Для нее и для меня; для обоих. Если бы, вместо того чтобы вставать вместе с ней, я лежал в постели, заложив руки за голову, Елена, перед тем как уйти, поцеловала бы меня, довольная тем, что приносит жертву. И я, растроганный и благодарный, тоже поцеловал бы ее. Мысль, что я провожаю ее по обязанности, а не потому, что просто забочусь о ней, отравляет наши чувства. Теперь она, возможно, и хотела бы уезжать одна, и не боялась бы темноты пустых улиц только из-за того негодования, которое поднимается в ней при мысли, что провожать ее меня толкает холодное чувство долга. Так в наши отношения входит досадная фальшь, даже больше того, подозрение, что мы просто-напросто еле терпим друг друга. Но я люблю Елену, и когда вспоминаю о первых днях нашей супружеской жизни, нисколько не сомневаюсь, что провожаю
Мне бы очень хотелось, чтобы Елена не работала, чтобы она спокойно хлопотала по дому и думала только о нашей семейной жизни. Если бы мне побольше зарабатывать!.. Наверно, я был бы даже рад уезжать на заре, как сейчас Елена, мне было бы приятно оставлять ее спящей в нашей постели, и мы, конечно, были бы гораздо счастливее. Разве мы решили жить вместе не для того, чтобы быть счастливыми? Не важно, если нам пока не удалось осуществить почти ничего из того, о чем мы мечтали. Я не уповаю на то, что когда-нибудь мы с Еленой будем жить в собственном доме, отправимся в далекое путешествие или заимеем дачу, но даже в том доме, в котором мы живем, в этом старом, холодном, угрюмом доме, мы тоже могли бы быть счастливы, если бы Елена не уезжала на заре.
Под вечер, после работы мне не под силу сидеть дома одному. Я выхожу, нехотя слоняюсь по центральным улицам, останавливаясь у каждой витрины, иногда даже загоняю себя в кино и сижу там, не глядя на экран. Мне отчаянно хочется семейных радостей, уюта, хочется, чтобы у меня была жена, моя жена.
Когда вечером приезжает Елена, мне хочется чувствовать себя счастливым, и я целую ее, едва она выходит из вагона, как будто мы встречаемся после долгой разлуки.
— Ну вот ты и дома! — говорю я. — Как ты себя чувствуешь, милая?
Елена опирается на мою руку, и мы идем к выходу.
— Как я устала, — говорит она.
Больше она не произносит ни слова. И эта фраза выскакивает у нее механически, потому что в ответ на мои слова она никогда ничего другого не говорит. И взгляд у нее блуждающий и туманный.
— А я такой ужин приготовил, — говорю я ей, — и даже банан тебе купил.
— Мне бы сейчас только до постели… Как же я устала, — повторяет она и больше уже ничего не говорит до самого дома. Я тоже ничего не могу придумать. Я очень хорошо знаю, как она устала, и чувствую себя виноватым.
А ей как будто все не важно. И то, что она вернулась домой, и что опять видит меня, и моя радостная встреча, и моя заботливость. Может, она даже думает, что муж должен уметь заработать столько, чтобы жене не приходилось подрабатывать на прожитие, чтобы он был в состоянии преподносить жене меха, драгоценности, симпатичный домик, а не один неизменный банан? К черту! Если уж она так презирает меня за то, что я мало зарабатываю, почему бы ей не сбежать с любовником? Но Елена не презирает меня, и, конечно, у нее нет мыслей, которые я ей приписываю. Просто она действительно очень устала. Так устала, что даже не в силах сказать мне: я рада, что опять дома, и поблагодарить за банан. Но я ведь тоже устал, и с удовольствием бы лег спать без всякого ужина, и тоже бы хотел поплакаться.
Если бы хоть ночь была в нашем распоряжении! Как хорошо отдаться друг другу, едва проснувшись, когда полоски солнечного света, пробравшись в комнату, постепенно взбираются на кровать… Когда Елена раздевается, чтобы ложиться спать, у нее уже слипаются глаза, и она знает, что завтра ей подниматься до зари. А я знаю, что могу взять ее только сейчас, пока мы еще не уснули, и зову ее подвинуться ко мне поближе, и стараюсь приласкать ее. Только в эти минуты мы и можем побыть вместе. И мы должны это сделать, потому что не сделать этого сейчас — значит упустить случай. Это тоже наш долг, и, обнимаясь, мы с Еленой уже не можем отличить естественное любовное желание от его привычной необходимости. Если я чувствую, что она лишь равнодушно терпит мои ласки, я спрашиваю ее:
— Тебе не хочется?
Она улыбается и говорит:
— Я совсем сплю.
— Значит, тебе не хочется?
— Хочется, только я очень сонная…
И я беру ее чуть ли не в спешке, потому что она равнодушна, да и сам я в глубине души не знаю, зачем все это делаю.
Всю неделю мы ждем воскресенья. Воскресенье — это наш день любви. Мы знаем, что в воскресенье мы можем валяться в постели, сколько хотим, что можем лежать обнявшись, когда солнце заливает одеяло. В этот день мы должны отдаваться друг другу. Иначе придется ждать еще семь дней, пока появится новая возможность. Мы встаем поздно, и тут нам кажется, что уж и день прошел. Нас немножко тошнит от ласк, и мы сердиты от пресыщения.