Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Ни капельки я ему не завидую. Боже упаси! Всем ведь жить хочется… Но разве так зазывают?
И вполголоса, из одной только любви к искусству, он показывал, как надо было зазывать покупателей. А если этот невежда все еще продолжал кричать во всю глотку, как волк, взвывший от боли, Нели поднимался с лестницы Коллегии, где он просиживал с утра до ночи, и убегал прочь, хромая еще больше обыкновенного и только бормоча:
— Чего там говорить, пропащее дело!
Иногда же он сам принимался на свой страх и риск выкрикивать: «Анчоусы дядюшки Нофио!» или «Вино Скаты!» или «Помидоры Джели!» или «Лук
— Ей-богу же, хорошего зазывалу с самого рождения видать!
— А тебе надо было благородным синьором родиться, вроде дона Чиччо, — говорили ему.
Тогда он отвечал:
— Ну, я-то по крайней мере знаю, от кого родился, даром что я сиротою рос, а сколько на свете людей, что и не знают, кто им руку и ногу сделал. Помалкивали бы лучше!
Говоря о своем происхождении, Хромой напускал на себя серьезный и важный вид, как будто желая показать, что он не такой, как все грузчики, мясники, лавочники и приезжие крестьяне, которые часами просиживают с ним на ступеньках Коллегии и толкуют о том, о сем: о засухе, о новой телеге дядюшки Лавеккиа, о том, что тот непременно пропьет и эту телегу, и мула, и сбрую с кисточками и бубенчиками, — словом, обо всем на свете.
— Ну уж и народ здесь, на лестнице, собрался! Даже Христа самого — и того, прости господи, поносят, — не унимался Хромой. — Да разве они кого пожалеют!.. Это в праздник-то!.. Нынче только и делают, что ближним косточки перемывают да богохульствуют, и те, от кого навозом разит, больше всех стараются!
— А ты, Хромой, проповедником, что ли, заделался?
— Я-то правду говорю, а кому не любо, пускай не слушает!
— А как же ты сам тут на днях дона Доменико ругал за дом? — говорили ему. — Он человек благородный, и он бы тебе в полтора, а то и в два раза больше заплатил. Почему же ты ему дом не продал?
Задетый за живое при воспоминании о доме, Хромой становился как будто еще желтее, чем обычно, и губы у него сразу пересыхали.
— Почему? Потому что не хочу, вот и весь сказ! Да явись ко мне сам король, он и то выгнать меня из дома не мог бы. А что дон Доменико брюхо себе отрастил да деньгам счета не знает, так мне на это наплевать. Кусок хлеба я себе как-нибудь заработаю. Да и добрые люди на свете есть. Я ведь, когда нужда придет, и Христа ради попросить не постыжусь. Но зато с этими стенами я не расстанусь, разве только когда господь повелит и меня ногами вперед отсюда вынесут. Жизнь-то человеческая вся в руках божьих…
— Ну, завел, видно теперь и конца не будет!
Дон Доменико охотно сломал бы ему другую ногу и заплатил бы за все, если бы не боялся суда и если бы жена не дергала его за фалды каждый раз, когда Хромой, чтобы его раздразнить, усаживался на пороге своей лачуги, выставлял вперед искалеченную ногу и с воинственным видом начинал свистеть; бывало это обычно в те дни, когда приезжал архитектор.
— Ну, у меня глаза-то хоть не косые, — бормотал Хромой. — Пусть я хромой, а дон Доменико — тот косой; вот и выходит, что мы квиты.
И в то время как архитектор делал замер будущего дома от одного угла до другого, он только хмурился и продолжал посвистывать или же начинал
Архитектор рукой показывал, где что будет, когда дон Доменико построит дом: здесь вот главная часть здания; она придется как раз на том самом месте, где стоит домик Хромого.
Хромой, завидев, что в его сторону тычут пальцем, принимался бормотать:
Ломай и строй, Да строй получше — За все получишь!— Что это, никак карнавал начинается? — насмешливо спросил разносчик Пупо, проходивший в это время со своим коробом и уже знавший, в чем дело.
— Уйдемте отсюда, а то я за себя не ручаюсь! — вырвалось у дона Доменико, который уже добрых два часа еле сдерживал свой гнев.
Но с этого дня архитектор больше не появлялся, потому что сделать ничего было нельзя. Если не трогать дома Хромого, то даже и камня положить некуда.
В конце концов они это поняли.
Хромой продолжал выкрикивать на площади, объявляя обо всех торгах и распродажах:
— Старое вино и молодое вино! Свежая рыба по лире за штуку! Хлопок из Бьянкавиллы! Сегодня только привезли, что пена морская! Серебряные изделия из Сортино, вещички на славу сделаны, сходите к Старому монастырю, полюбуйтесь! А у неаполитанского купца, что в гостинице остановился, ситцы да сукна какие! Не наглядеться!
Вечером он приходил домой в полном изнеможении. Закусив несколькими ломтиками хлеба, анчоусами и селедкой в масле и выпив на два сольдо вина — не вино это было, а настоящая благодать господня, — он ложился спать.
Лежа в своей закопченной каморке на дырявом соломенном тюфяке, постланном на циновке, которая поскрипывала при малейшем его движении, он чувствовал себя настоящим князем.
— Здесь я жил, здесь и умру. Дон Доменико может не беспокоиться, Хромого ему не одолеть. В этом мире сильны только двое: тот, у кого все есть, и тот, у кого ничего нет. Да и упрямства у меня не меньше, чем у осла.
Он ехидно посмеивался.
— Ну, это все не беда. Совесть-то у меня чиста. Зла я никому не делал. Пускай дон Доменико верит своему брюху, своим деньгам, своим глазам, что в разные стороны смотрят, а я вот верю в Иисуса Христа, в пресвятую деву Марию и в праотца нашего Иосифа. Все, что со мной случилось, у бога в книге записано, от его глаза ничто не укроется! Даже и то, что дон Доменико теперь выбросил мусор из кухонного окна и крышу мне развалил. Сам небось не выбросился со своим толстым пузом! Видно, струсил!
Все это повторялось каждый вечер. Черепицы на крыше постепенно расползались, и когда шел дождь, то в комнатах лило так же, как и под открытым небом.
— Подлец он, вот он кто! Но, известное дело, бедному человеку правды все равно не добиться: она ведь тоже за деньги покупается!
А дон Доменико меж тем продолжал выбрасывать из окна кухни арбузные корки, черепки и разный мусор; казалось, что целые орды крыс носились по крыше домика Хромого.
Тогда, чтобы досадить соседу, тот снова начинал выкрикивать: «Сардины, свежие, живые, лира за фунт! Бьянкавилльский хлопок, белее пены!» И зазывать людей на торги: