Итальянские новеллы (1860–1914)

Пиранделло Луиджи

Увидев, что он плачет, Роза смутилась и переглянулась с мужем.

— Да свершится воля божья, Роза! Да свершится воля божья!

И, взяв жену за руку, он увел ее оттуда, еле живую, сам даже не всхлипнув, не проронив ни слезы и только многозначительно повторяя:

— Да свершится воля божья, Роза! Да свершится воля божья!

Их собственное горе помогло им понять горе отца, который теперь, через тринадцать лет, явился за своим ребенком! Они почувствовали, что и он и они в равном положении, и в конце концов признали, что, по справедливости,

надо было возвратить ему сына.

Ну, а они-то как же останутся? Да как господу будет угодно! А разве не хуже было бы, если бы мальчик умер?

— Поразительно! Поразительно! — говорил адвокат, описывая эту сцену. — Они привели его туда и там его обнимали: «Ты все-таки иногда вспоминай нас!» Бедняги, они больше уже ни о чем не просили. А вид у них был такой, будто сердце у них из груди вырывали! «Я каждый год вам его присылать буду», — сказал судья. «Ах, как хорошо!» — воскликнули оба, муж и жена. Я никогда не видел в человеческих глазах выражения такой великой и такой искренней благодарности. Поразительно! Поразительно!

Перевод А. Шадрина

Ослица

В этот день дон Микеле по своему обычаю встал в семь часов и поднял на ноги весь дом. Он стянул с постели служанку, которая спала в каморке около кухни, без простынь, завернувшись в одно только одеяльце, потом вышел на лестницу и крикнул оттуда мальчишке, лежавшему в хлеву на подстилке:

— Дай-ка ослице ячменя да воду в корыте перемени. Вчера вечером эта негодница не соизволила выпить даже глотка; не иначе как это твоих рук дело!

Потом, отряхивая на каменном полу свои подбитые гвоздями деревянные башмаки с подковами на каблуках, он вернулся в дом.

Донна Кармела, вся окоченевшая от холода, заспанная и растрепанная, кончала одеваться.

— Сколько тебе времени надо, чтобы эти тряпки на себя напялить?.. Я-то, по-твоему, другим миром, что ли, мазан? А тут еще эта лентяйка! За десять часов — и то не выспалась!

Презия — так звали служанку — потягивалась, зевала; ей казалось, что она спала совсем недолго, во всяком случае уж никак не десять часов. Потом она спросила, что ей прикажут делать.

— А ты сама не знаешь? Проклятая!.. Нет, вы меня просто с ума сведете! А что же, семена в этом году к черту, видно, выкинуть придется?

— Все уже сделали, — сказала донна Кармела.

Дон Микеле умолк. Пройдясь несколько раз по комнате и пробурчав какие-то отрывистые слова, он отодвинул стул и повесил ключ на гвоздь. Его раздражало, что семена в порядке и он лишился удобного предлога на всех покричать. Он, правда, мгновенно нашел другой:

— А что, бутыль налили?

— Нет, решили, что лучше утром ее свежим вином налить.

— А сами утром даже не пошевелились! Поспали, слава тебе боже! А в поле, может быть, завтра пойдете, так, что ли?

И пока донна

Кармела и Презия спускались вниз, чтобы налить бутыль из бочки дона Микеле, которую называли так потому, что уже два года, кроме самого хозяина, из нее никто не пил вина, дон Микеле спустился в хлев. Мальчишка заливался там слезами: ослица по-прежнему не притрагивалась к воде, а он знал, что если она не станет пить, то хозяин непременно отколотит его, пустив в ход и кулаки и башмаки. Как будто это он нарочно говорил ослице: «Не пей! Гии! Гии!»

И он начинал свистеть, чтобы хоть немного ее подбодрить.

Но ослица только лениво нюхала воду и устало шевелила ушами. А стоило ей прикоснуться кончиком туб к корыту с водой, как она внезапно вздергивала голову вверх, фыркала, кривила морду, скалила зубы.

Дон Микеле пнул мальчишку ногой и хлестнул его уздечкой по руке.

— Как это тебя угораздило ослицу, которая сорок унций стоит, до такого состояния довести? Я не я буду, если своими руками с тебя шкуру не сдеру!

И он принимался ласкать ослицу, щупал ей брюхо, трепал ей гриву, гладил ее ладонью по спине.

— Что же это с тобой приключилось, милая ты моя, что ты ничего не пьешь? Гии! Ги! Милая!

Но ослица только отдернулась назад, равнодушная и к ласкам и к свисту хозяина.

Заметив, что из носу у нее течет какая-то жидкость, а глаза гноятся, дон Микеле начал ругаться на чем свет стоит и призывать одну за другой все души чистилища, и мадонну, и святого Алоизия; теперь он не сомневался, что это сап, а от сапа животное гибнет в какие-нибудь четыре-пять дней.

— Ах! Это Христос на меня осерчал, он поди и рад, что у меня ослица пропадает, которая сорок унций стоит!.. И молодцы же евреи, что на кресте его распяли! Был бы я там, я б уж ему гвоздочки что надо подобрал!

Услыхав эти кощунственные речи, прибежали донна Кармела и Презия. У первой в руках была воронка, а вторая держала в одной руке свечку, а в другой бутыль.

— Ах, пресвятая мадонна! Ах, горе-то какое! Ах, какое горе!

Донна Кармела в отчаянии ударяла себя по голове, а в это время дон Микеле, вытянув вперед руки и растопырив ноги, вытаращенными глазами глядел на привязанную к кормушке ослицу; она все время нюхала ячмень и солому и поворачивала к нему голову, как будто прося о помощи. Уши у нее, бедной, повисли, а в глазах было написано страдание.

— Пропали мои сорок унций! — говорил дон Микеле. — Будто камнем кто меня по голове стукнул. Да, одно теперь осталось: палку брать да по миру идти и…

— А сейчас ты зачем, как турок, богохульствуешь?

— Я лучше вас знаю, турок я или христианин. Не видишь ты разве, что с ней такое? Бока-то, посмотри, как ввалились!

Глаза донны Кармелы были полны слез, и она вся дрожала. Не хватало ей еще этого несчастья! Мало ей было всех мук, которые она испытывала в этом доме! Господь бог совсем о ней позабыл, да и еще, видно, новая беда стрясется.