Итоги № 35 (2012)
Шрифт:
Я к началу 1953 года уже как молодой специалист работал в Центральном институте усовершенствования врачей (ЦИУ). Не все евреи — сотрудники института — были профессорами или доцентами. Не все были арестованы. Но все, кроме двух, были уволены с работы. Сделано это было традиционным способом. От райкома партии в институт прибыла комиссия, составленная почему-то из чиновников Министерства путей сообщения. Во главе комиссии состояла Ковригина — министр здравоохранения СССР. Члены комиссии заседали в большой комнате за длинным столом. Вызывали очередную жертву — в торце стола стоял специальный стул. Из личного дела зачитывали какие-то бумаги, задавали невнятные вопросы. Затем за закрытыми дверями что-то обсуждали и выносили решение: «Для работы в ЦИУ непригоден». Так вот выгнали всех евреев за исключением двух. Один из двух был я. Второй — кладовщик материального склада. Почему меня не выгнали? Думаю, из-за сложившегося таинственного образа — молодой выпускник университета по особому заданию работает по атомной проблеме в опасных условиях и в тесном контакте с МГБ. А дело было в следующем.
8 сентября 1951 года я пришел в ЦИУ — на кафедру медицинской радиологии, где должен был заниматься секретной работой в рамках атомного проекта. В гостайну меня, конечно, не посвящали. Но каждый день мне привозили контейнеры с радиоактивными
— Это у тебя ружье?
— Да.
— Атомное?
— Да.
Тогда он, потрясенный, удалился. И скоро все-все знали, что я разрабатываю атомное оружие, и меня никто не трогал. Эти люди были тупые…
На том зловещем собеседовании, как и полагалось, присутствовала секретарь партбюро института Лаптева. Она хорошо ко мне относилась и явно предварительно изложила версии моих таинственных занятий. Там были намеки на особое, создаваемое мною оружие и крайне опасный, но столь нужный стране характер моей работы. Я об этом додумался позже. Но тогда, сидя на стуле для жертв, был настроен меланхолично и на вопросы отвечал невнятно и не по делу. Как оказалось, это было расценено необходимостью не раскрывать секретный смысл моей работы. Мне посоветовали... беречь здоровье и пожелали успехов.
При описании советской жизни надо бы специально обрисовать облик женщин-парторгов. Это было характерное явление. Аккуратно причесанные, в изящном и скромном одновременно платье, они не без грации исполняли любые, сколь угодно злодейские партийные директивы. С ними лучше было не ссориться.
— Вы столько лет проработали лицом к лицу с изотопами. Неужели все прошло бесследно?
— Ежемесячно я сдавал кровь на анализ. В апреле 53-го выяснилось, что у меня резко падает уровень лейкоцитов. Точнее, у меня их так мало, что я понимаю: скоро умру. Меня прикрепили к врачу, и я постоянно ходил на прием. Прихожу как-то раз и вижу такую картину, которая до сих пор перед глазами, — настоящий Вермеер — «Девушка, читающая письмо...»: волосы так слегка свисают и по щекам текут слезы. Это была студентка-практикантка, она записывала слова врача. На столе лежит бумага, на которой, как потом оказалось, написан мой приговор. Доктор показывает мне: «Видите график, у вас есть четыре месяца жизни». Дома я ничего не сказал. В самом деле, до августа еще далеко, а жена все хотела на юг. И мы поехали под Алупку. К сентябрю я вернулся на работу. А в октябре, к удивлению врача, пришел на очередное обследование. Приблизительно в это время появилась мысль о создании на физфаке МГУ кафедры биофизики, первой в стране. На ней зазвучало свободное научное слово. И это в стране, где тогда еще боялись произнести слова «ген» и «хромосома».
Первым лектором у нас был Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, ученый с мировым именем, который ранее получил 10 лет лагерей. Мы со Львом Александровичем Блюменфельдом создавали программу. Сам он читал замечательные лекции по физической химии, квантовой механике применительно к биологическим задачам. Мне был поручен двухсеместровый лекционный курс «Биохимия». Я читал его 52 года. Очень быстро стали вырастать наши первые студенты, становились аспирантами, преподавателями.
14 октября 64-го Хрущев был смещен, его заменил Брежнев. Для нас это означало окончательное падение Лысенко. Немедленно новый президент Академии наук Мстислав Всеволодович Келдыш образовал комиссию по проверке научного содержания работ Лысенко. Результат был очевиден. Вся постройка мичуринской биологии рухнула в одночасье. Но время было потеряно. А как догонять, когда в школах учили биологию по мичуринской генетике. Кстати, мало кто сегодня знает, что никакого отношения Иван Мичурин к мичуринскому учению не имел. Он умер раньше, чем Лысенко и Презент сообщили о существовании «мичуринской биологии», и никакой ответственности за все последующие безобразия и преступления, совершаемые под его именем, Мичурин не несет. Нашел его на самом деле Вавилов. И очень поддержал деятельность садовода-опытника, который к наукам никакого отношения не имел. Он был убежден, что посредством прививок плодовых растений, то есть сращивая со стволом и корнями одного дерева ветви другого, получает новые наследуемые признаки. Пытался он получить наследуемые признаки и посредством создания особых условий выращивания родительских растений. Но никакого успеха, естественно, не достиг. Таким образом, мы 16 лет получали неправильное образование.
— С конца 60-х вы работаете в Пущине. За это время много маститых ученых вышло из пущинского биофизического института, но до сих пор все помнят изобретение перфторуглеродного кровезаменителя, так называемой «голубой крови». Вокруг этого ходило много разных историй и даже слухов.
— В начале 60-х у американцев появилась идея создать в качестве возможных кровезаменителей насыщенные кислородом воздуха эмульсии перфторуглеродов — это цепочки углеродных атомов, соединенных с фтором. После первых сообщений наступило затишье. Но в конце 70-х по «специальным каналам» правительство СССР получило сообщение о проводимых в США и Японии работах по созданию кровезаменителей. Холодная война была в самом разгаре.
Известно, что при любой войне, и особенно при ядерной, жизнь уцелевшего в первые секунды населения и войск зависит от запасов донорской
В это время в Институте биофизики появился новый сотрудник — Феликс Федорович Белоярцев. Врач, доктор медицинских наук, профессор, он был молод и талантлив. Буквально с раннего возраста — а его отец был известным хирургом в Астрахани — Феликс проводил многие часы в операционной. Так что когда он стал студентом, то превосходил сокурсников исходной, домашней подготовкой. Когда он пришел к нам в институт, у него не было четкой программы. Но так совпало, что вице-президент Академии наук СССР Юрий Овчинников поручил директору института Генриху Романовичу Иваницкому заняться кровезаменителями. Институту обещали любую помощь. Белоярцев и Иваницкий дружно взялись за дело. Организовали лабораторию медицинской биофизики. Сотрудников в нее зачастую набирали экстренно, без должного предварительного знакомства. Потом это сыграло роковую роль. Белоярцев в качестве начальника имел совсем другой облик. Иногда он был резок и груб с подчиненными. В лаборатории сложилась нелегкая обстановка. Тем временем работа разворачивалась. В нее было вовлечено около 30 различных учреждений. Говорили: «Ребята, мы делаем большое дело! Все остальное не важно». Белоярцев носился на своих «Жигулях» из Москвы в Пущино и обратно иногда дважды в день. Нужно было добывать исходные компоненты для приготовления эмульсий, заказывать и доставать приборы. Они перевыполняли планы — делали за несколько месяцев то, что планировали на год. Директор выписывал огромные премии, а Белоярцев предупреждал сотрудников: «Тебе половина, а половину отдашь для заказа прибора». Но дело двигалось. Прошло три года, испытания перфторана на лабораторных животных шли успешно. По двору института прогуливали собаку, 70 процентов крови которой было замещено на перфторан. Через полгода эта собака принесла здоровых щенков. Случилось так, что еще до получения разрешения на клинические испытания на людях в Москве была сбита троллейбусом шестилетняя девочка. С переломами в тазобедренной области и травмой головы ее доставили в ближайшую детскую больницу. Там ошиблись с группой крови — перелили не ту. Смерть казалась неизбежной. Собрался консилиум. Профессор, детский хирург Михельсон сказал: «Последняя надежда на Феликса, у него есть какой-то препарат». Когда Белоярцев услышал просьбу по телефону, бросился в автомобиль и привез две ампулы перфторана. В Пущине у телефона остался врач Евгений Ильич Маевский. Через некоторое время позвонил Белоярцев: «Что делать? После введения первой ампулы, кажется, девочке стало лучше, но наблюдается странный тремор». «Вводи вторую!» — сказал Маевский. Девочка выжила.
Затем были две фазы клинических испытаний. В исследованиях американских и японских ученых наступил кризис: животные часто погибали от закупорки сосудов. Дело было в ошибочной тенденции. Они стремились обеспечить возможно быстрое выведение препарата из организма. Для этого делали эмульсию из относительно крупных капель, но при этом была неизбежна закупорка мелких сосудов. Советские специалисты пошли по другому пути: они стали готовить эмульсии с как можно более мелкими частицами. Средний размер частиц эмульсии в перфторане около 0,1 микрона. Размер эритроцита 7 микрон. Это обусловило все их успехи.
«Голубая кровь» не была панацеей, но у нее есть одна особенность: мелкие частицы эмульсии проникают через сжатый капилляр. Они несут меньше кислорода, чем эритроцит. Кислородная емкость перфторэмульсий значительно меньше, чем в нормальной крови. Но маленькая струйка кислорода изменяет ход процесса: капилляр расширяется, и поток кислорода возрастает так, чтобы могли протиснуться эритроциты. Кровоснабжение восстанавливается.
Весной 1985 года работы по производству и испытаниям перфторана были выдвинуты на соискание Государственной премии СССР, а летом этого же года Пущино наполнилось зловещими слухами. «Это преступники! — говорили возбужденные люди. — Они испытывают свои препараты на умственно отсталых детях! От их препарата погибли сотни наших раненых в Афганистане! Они вводят в кровь пациентам нестерильные препараты и заражают больных!» Эти разговоры стали выплеском негативных эмоций, возникших в результате конфликта в лаборатории медицинской биофизики. У многих ее сотрудников к тому времени накопились претензии к Белоярцеву, но никаких ужасов с испытанием на детях и раненых, разумеется, не было. В дело вмешался замдиректора по работе с иностранцами, сотрудник КГБ Сергей Борисович Гюльазизов. Представители госбезопасности активно включились в расследование ими же распространяемых слухов. Они вызывали сотрудников на многочасовые допросы, проводили изъятие лабораторных журналов с протоколами испытаний и измерений. Они получили письма, жалобы сотрудников, у которых Белоярцев «изъял» часть премии, выясняли, куда пошли эти деньги. Их даже интересовал расход спирта в лаборатории.
В октябре 1985 года в институте прошел ученый совет, на котором были озвучены результаты применения перфторана. Препарат в разы увеличил количество успешных операций по пересадке почек. Наиболее сильное впечатление произвел доклад военного хирурга и анестезиолога Виктора Васильевича Мороза, который брал с собой большой запас перфторана в Афганистан. В условиях, когда не было электричества и соответственно отсутствовали условия для хранения донорской крови, этот препарат был спасением для многих. А тем временем сотрудники КГБ продолжали травлю Белоярцева. Иваницкий поехал на Лубянку, чтобы раз и навсегда прекратить эти издевательства. Преследования действительно были прекращены по распоряжению начальника КГБ Московской области, но материалы о злоупотреблениях в лаборатории были переданы в Серпуховскую прокуратуру. Там в свою очередь начали дело по присвоению средств и неправильному расходу спирта. Белоярцев был крайне подавлен. На ученом совете, где стало ясно, что работа над перфтораном — это научная победа, он сидел где-то в заднем ряду и молчал. А сотрудники его лаборатории, ранее писавшие письма в КГБ, теперь охотно сообщали свои претензии в прокуратуру. Следователи после четырех обысков в Пущине решили провести обыски у Белоярцева на даче — на севере Подмосковья. Из Пущина нужно было проехать более 200 километров, и Феликс попросил разрешения отправиться на своей машине. За ним в микроавтобусе двигались следователи. Они ехали туда, чтобы найти на даче запасы спирта, который Белоярцев, по доносу, использовал в качестве платы за ее ремонт. Подозрение было оскорбительно и глупо одновременно. Естественно, никакого спирта на даче не нашли. Белоярцев спросил, может ли он остаться на даче. Следователи не возражали. Утром сторож нашел мертвого Феликса Федоровича. Через некоторое время его друзьям пришло предсмертное письмо, в котором он сообщал, что не может больше жить в атмосфере клеветы и предательства...