Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
Устинья вспыхнула, замотала головой. Приказчик грозно свел очи, прикрикнул:
— Пей! Княжий человек те велит!
Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: «Господи, прости» и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить! Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.
А Кирьяк — теснее к бабе и огурчик соленый подает.
За первой чаркой последовала и вторая.
— Уволь, батюшка, не осилю, — простонала Устинья.
— Я
Пришлось и вторую испить. Помутнело в голове Устиньи, в глазах все поплыло.
Кирьяк ухватил рукой за кику [27] , сорвал её с головы, бросил под стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.
— Экая ты пригожая, ладушка, — зачмокал губами приказчик.
Устинья рванулась в сторону, сердито очами сверкнула.
— Не замай!
— А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И ты приголубь, ягодка. Полтину отвалю, — заворковал Кирьяк и снова облапил бабу.
27
Кика — женский головной убор.
Устинья что есть силы жамкнула зубами мясистую руку. Кирьяк вскрикнул. На руке выступила кровь.
— У-у, стерва! — вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку со стола, ударил бабу по голове.
Устинья ахнула и осела на пол.
…В дверь тихонько постучали. Приказчик застегнул кафтан и отомкнул крючок.
В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.
— Эк, блудница развалилась.
— Ты её водичкой спрысни, Митрий. Чего-то сомлела баба. Маленько поучил рабу, как бы не сдохла.
— Ай-я-яй, ай-я-яй, — засуетился староста. Зачерпнул из кадки ковш студеной воды и подошел к Устинье. — Экое тело благодатное, прости осподи!
— Лей, чего рот разинул!
Устинья застонала. Староста кинул ей зипун.
— Облачись да в свою избу ступай.
Устинья, словно во сие, ничего не видя перед собой, накинула на оголенные плечи мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову. Приказчик попятился от её взгляда — жуткого, леденящего.
— Ох, и зверь же ты… Надругался хуже татарина, — яро произнесла Устинья.
— Убирайся, баба. Не злоби душу мою, — лениво проворчал Кирьяк.
— Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.
Устинья шагнула к столу и схватила острый хлебный нож.
— Умри, ирод!
Кирьяк, однако, хоть и был во хмелю, но успел перехватить руку обезумевшей бабы. Нож слегка лишь царапнул по его широкой груди; пнул коленкой бабу в живот. Устинья скорчилась от боли и выронила нож.
Приказчик рассвирепел и крикнул холопов с улицы.
— Тащите женку на сеновал!
Наглумившись, холопы выкинули бабу на улицу. Не вынеся позора, Устинья бросилась к реке и, не раздумывая, кинулась в черный глубокий омут.
Глава 2
«Илья
Нелегко бы пришлось в тот час и Василисе — дочери Устиньи. С глазами, налитыми кровью, приказчик шумел, бранился. А затем осушил еще три чарки медовухи и приказал холопам привести к нему Василису:
— На чадо бунташной крестьянки глянуть хочу!
Спасла девушку Сидоровна. Что было сил пустилась она к Устиньиной избе, вбежала и, держась рукой за грудь, задыхаясь, выпалила:
— Ой, беда, Василиса! Беги, дитятко, в лес. Шибко разгневан батюшка Кирьяк. Прознал про тебя приказчик. Холопей за тобой снарядил. Поспешай, родненькая.
— А матушка как же? — оставаясь в неведении, вопросила Василиса.
— Потом, потом, дитятко. Торопись!
Василиса послушалась. Наскоро собрала узелок и огородами, мимо черных приземистых рубленок-бань побежала к лесу.
Долго бежала Василиса узкой лесной тропой, а когда опомнилась, лес стоял перед ней стеной — темный, сумрачный, лохматый.
Заметно темнело. Серели на прогалинах густые сумерки. А вскоре и вовсе в лесу стало черно. Загудели, завыли на разные голоса ели и сосны. Надвигалась гроза.
Жутко стало Василисе. Забралась она под ель, затаилась.
Над головой вдруг что-то ухнуло протяжно и гулко. Вздрогнула Василиса, крестное знамение сотворила. А на лицо наплывало что-то черное, мохнатое. Девушка к ели прижалась. Уж не леший ли в смолистых ветвях запутался и протягивает к ней руки. Пронеси господи! Василиса поджала под себя ноги, прикрыла их подолом льняного сарафана, но тотчас опять вскочила. Батюшки! Дождь хлещет, а узелок на тропе остался.
Выбралась Василиса из-под ели и разом взмокла вся. Принялась шарить рукой по мягкой мшистой тропе и вдруг перед самым лицом что-то задышало, затем лизнуло в щеку, всхрапнуло и тонко заржало.
Василиса вконец перепугалась, вскрикнула и повалилась на тропу. Сверкнул огненный змей, страшно и раскатисто, сотрясая землю, пророкотал гром.
Неподалеку заполыхала ель, осветив на тропе гривастого светло-гнедого коня и большущего чернобородого всадника.
«Господи, сам Илья Пророк!» — пронеслось в голове. Девушка в преддверии смертного часа закрыла лицо руками, ожидая, когда всемогущий повелитель грозы и грома пустит в неё огненную стрелу.
Илья Пророк, засунув два пальца в рот, оглушительно, по-разбойному свистнул. Сзади его тотчас появились наездники с самопалами.
— Вот те на, ребяты! Баба — лесовица! — звучно произнес чудотворец и спрыгнул с коня, — Ты чего тут бродишь, девонька? Едва конем тебя не замял.
Василиса упала на колени, часто закрестилась, дрожащим голосом вымолвила:
— Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи милость, чудотворец.
— Спятила, знать, дуреха, — усмехнулся наездник и, вдруг поняв, за кого его приняла девка, расхохотался, схватился за живот и, давясь от звучного смеха, изрек:
— Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.