Иван Болотников Кн.1

Замыслов Валерий Александрович

Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили веревками.

— А ну геть, мужики! — взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к изгороди у крайней избы и выдернул кол!

— Верна-а! Неча терпеть! — разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.

Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:

— Осади

назад! Палить начну!

Но взбунтовавшихся крестьян было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.

«Вот и конец тебе, Пахомка», — злорадно пронеслось в голове Мамона.

Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.

Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.

Дружинники схватили Пахома, Семейку Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.

Глава 5

В застенке

Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками [30] . Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло плюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь — хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но короткая цепь и железа [31] давят.

30

Колодки — деревянные оковы, надевавшиеся в старину на ноги узника для предупреждения побега.

31

Железа — оковы, кандалы; ножные, ручные цепи.

Застенок — в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки с винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом темницу.

Шаги — гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова ехидным взглядом и приставил факел к стене.

— Не зябко на камушках?

Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.

— Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.

Мокей ударил Болотникова кнутом.

— Примай гостинчик, Ивашка!

Болотников стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.

— Молчишь? Ну, получай еще!

Жжих, жжих!

Свистит кнут — раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.

Погас факел. Вдоволь поиздевавшись, усталый Мокей зло прохрипел:

— Теперь

будешь знать, как гиль [32] среди мужиков заводить.

На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.

«Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час», — негодовал Болотников.

А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.

В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.

32

Гиль — бунт, мятеж.

— Помолись, старик, да за снедь принимайся.

— Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.

— А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?

— Животу все едино, — вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.

— Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? — полюбопытствовал холоп.

Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:

— Они молитвы без мяса не бормочут.

— Энто как?

— Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе поведал.

— Ишь ты, — ухмыльнулся Тимоха и замялся подле решетки. — Одначе, занятно мне, казак.

Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины.

— На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.

«И впрямь с дуринкой парень», — подумал Пахом. Не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:

— А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: «Слава аллаху! Седни живот насытил и завтра того пошли».

— Чудно-о, — протянул, крутнув головой, Тимоха. — А дальше?

— Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: «И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего…» Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.

— А не врешь? — усомнился Тимоха.

— Упаси бог, — слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:

— Болотниковы в темнице?

— Сидят. Кормить их три дня не велено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, — словоохотливо проговорил Тимоха.

— А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.

— Почем мне знать. Наше дело холопье — господскую волю справлять.

Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул:

— Покличь ко мне Мамона, парень.

— Недосуг ему. Собирается беглых крестьян ловить.