Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили веревками.
— А ну геть, мужики! — взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к изгороди у крайней избы и выдернул кол!
— Верна-а! Неча терпеть! — разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.
Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
— Осади
Но взбунтовавшихся крестьян было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.
«Вот и конец тебе, Пахомка», — злорадно пронеслось в голове Мамона.
Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.
Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
Дружинники схватили Пахома, Семейку Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.
Глава 5
В застенке
Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками [30] . Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло плюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь — хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но короткая цепь и железа [31] давят.
30
Колодки — деревянные оковы, надевавшиеся в старину на ноги узника для предупреждения побега.
31
Железа — оковы, кандалы; ножные, ручные цепи.
Застенок — в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки с винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом темницу.
Шаги — гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова ехидным взглядом и приставил факел к стене.
— Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
— Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей ударил Болотникова кнутом.
— Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
— Молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут — раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись, усталый Мокей зло прохрипел:
— Теперь
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
«Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час», — негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.
32
Гиль — бунт, мятеж.
— Помолись, старик, да за снедь принимайся.
— Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
— А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
— Животу все едино, — вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.
— Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? — полюбопытствовал холоп.
Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
— Они молитвы без мяса не бормочут.
— Энто как?
— Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе поведал.
— Ишь ты, — ухмыльнулся Тимоха и замялся подле решетки. — Одначе, занятно мне, казак.
Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины.
— На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.
«И впрямь с дуринкой парень», — подумал Пахом. Не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
— А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: «Слава аллаху! Седни живот насытил и завтра того пошли».
— Чудно-о, — протянул, крутнув головой, Тимоха. — А дальше?
— Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: «И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего…» Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
— А не врешь? — усомнился Тимоха.
— Упаси бог, — слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:
— Болотниковы в темнице?
— Сидят. Кормить их три дня не велено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, — словоохотливо проговорил Тимоха.
— А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
— Почем мне знать. Наше дело холопье — господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул:
— Покличь ко мне Мамона, парень.
— Недосуг ему. Собирается беглых крестьян ловить.