Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
— Ну, что ж — всякому своя дорога, молодец. Но ежели худо будет — приходи в степи. Добрый казак из тебя получится.
После ужина принялись укладываться на ночлег. Василиса вышла на крыльцо, села на ступеньку, прижавшись горячей щекой к витому столбцу. А мохнатый бор все гудел, навевая сладкую дрему.
Сзади скрипнула дверь. Девушка обернулась, и сердце её вновь дрогнуло. Залитый лунным светом, в дверях стоял Иванка — высокий, плечистый. Болотников сошел с крыльца и опустился на землю, повернувшись лицом к Василисе.
— А ведь я тебя за ведьму-лесовицу
— Счастье твое, что рядом дедушка оказался, — ответила Василиса, откинув за спину тяжелую косу. — Думала, что ты из дружины Мамона. Худой он человек и помыслы его черные.
— Правда твоя, Василиса. Мне его душа ведома. Да не о нем речь… Тихо-то как в бору, привольно и дышится вольготно. Любо мне в заимке. А вот на селе все иное. Нелегко там сеятелям живется. Всюду горе, нужда да кнут. На душе у меня часто смутно бывает, — проговорил Болотников.
Василиса молчала. Она смотрела на Иванку, слушала его тихий, задумчивый голос, и на сердце её становилось все светлей.
— Сама-то здесь как? Семеныч мне Поведал о твоей беде. Свыклась ли, Василиса?
— Горько мне было вначале, Иванка. Хоть и бедно мы жили, но в согласии. Мать у меня веселая была. Лучше её на деревне никто ни спеть, ни сплясать не мог. И отец отродясь её не забижал. Ох, как она песни пела! В избе, помню, голод, в сусеке пусто, а матушка все равно поет, нужду песней глушит. И я от неё приноровилась. Вот послушай, Иванка…
И Василиса, подперев лицо ладонями, запела чистым грудным голосом — раздумчиво и проникновенно:
Ты, дуброва моя, дубровушка, Ты дуброва моя зеленая, Ты к чему рано зашумела, Приклонила ты свои ветви? Из тебя ли, из дубровушки Мелки пташечки вон вылетали; Одна пташечка оставалася, Горемычная кукушечка. Что кукует она и день и ночь. Ни на малый час перемолку нет; Жалобу творит кукушечка На залетного ясного сокола; Разорил он её тепло гнездо, Разогнал её малых детушек, Что по ельничку, по березничку, По часту леску, по орешничку, Что во тереме сидит девица, Под косящатым под окошечком. Жалобу творит красна девица На заезжего добра молодца, Что сманил он красну девицу На чужую дальну сторону…И когда над притихшим бором оборвалась задушевная песня, Василиса надолго замолчала, и Иванка подумал:
«Вот она какая! Вся в этой песне — добрая и славная».
И отчего-то тревожно
— Чудный голос у тебя, Василиса. Спой еще. Любо мне слушать тебя.
— Не могу я много петь, Иванка. Еще заплачу. Матушка в глазах стоит… А к заимке я привыкла. Хорошие люди меня приютили.
Из сеней выглянула Матрена, клюкой стукнула, заворчала:
— А ну-ка спать, полуночники. Вот-вот заря займется.
Глава 6
Иванка и Василиса
Утром провожали Федьку. Дед Матвей снял со стены самопал и протянул Берсеню.
— Прими от меня в дорогу. Сей самопал знатный, не подведет. Я с ним по любой звериной тропе ходил без опаски.
— Вовек не забуду тебя, отец. Много ты нас выручал. Без твоей заимки худо было бы всей ватаге, — с низким поклоном ответил Федька.
Тепло попрощавшись со стариком и Иванкой, Берсень подошел к Василисе.
— Дай бог тебе счастья, Василиса. Жаль, не рожден я крымским ханом, а то бы в полон к себе свел красу-девицу.
Федька наклонился к Василисе и крепко поцеловал в губы.
Не серчай, ты мне как дочь родная. Стариков береги…
Василиса смутилась, низко поклонилась Берсеню и вымолвила:
— За тебя всю жизнь буду молиться. Нашел ты мне приют среди людей добрых.
Матрена вынесла из избы икону, благословила крестьянского атамана, всплакнула и сунула в руки Федьки узелок.
— Здесь пользительных кореньев я завернула. От всякой напасти и хвори сгодятся. Ступай с богом, соколик.
Матвей и Иванка проводили Берсеня и вскоре вернулись на заимку. Бортник сидел сумрачный.
— Чего приуныл, отец?
— Нескладно у нас на Руси, родимый. Федька — сеятель добрый, ему бы с сохой да лукошком ходить. Ан нет. Согнали боярские неправды землепашца с землицы. Вначале, словно волк, в лесах укрывался, а теперь и вовсе из отчего края побрел. Эх ты, долюшка мужичья…
— Верно сказываешь, отец. Не дело страднику от земли отрываться. Но и под кнут боярский не следует покорно спину подставлять.
— Но как же быть, родимый?
— А я так мыслю, отец. Уж коли мужику не под силу боярские неправды терпеть, то выбирай себе две дороги. Либо в бега, либо всем миром на бояр поднимайся.
— Это как «поднимайся», парень?
— А так, отец. Чтобы свою волю вернуть, надо крестьян со всей Руси собрать и тряхнуть бояр как следует.
Старик вздохнул.
— Нелегко это, родимый, ох, как нелегко. Непривычен наш мужик гиль возводить. Не было еще такого на Руси, чтобы всем людом на господ подниматься. Вот кабы царь нам волюшку даровал.
— Царь — всей Руси голова. И волен он народу великие милости дать. Да только нужды он нашей не видит. Господа государевы очи застят. Вот и выходит, что царские милости через боярское решето сеются. Потому и надо всем миром по боярам ударить.
— Молод ты, Иванка. Горячая кровь в тебе бродит. Одно скажу — плетью обуха не перешибешь, в рукавичку ветра не изловишь.