Иван Болотников Кн.2

Замыслов Валерий Александрович

Однако гибели Болотникову не хотел. Живым нужен был ему Ивашка. Пусть хоть Москву возьмет, пусть! В Москве-то он скорее угодит в его руки.

Москву Болотников не взял, войско его бежало в Калугу. Мамон отправился на подворье Евстигнея Пронькина. Заявился среди бела дня, не таясь. Купец недовольно буркнул:

— Поостерегся бы, милок.

Мамон кисло отмахнулся:

— Чего уж теперь. Отпирай подклет, Саввич.

Велел принести вина. Много пил и сумрачно поглядывал на Василису.

— Поди, докука тебе тут, женка? Почитай, в темнице сидишь… Ниче, скоро тебя вызволю. К царю сведу.

Пойдешь ли?.. Молчишь. Гляжу, неохота к царю-то? Надо, женка, надо. Молвишь Василию Шуйскому, что пришла к нему по доброй воле. И Никитку с собой возьмешь. Сына-де Ивашки Болотникова привела. Да пади с чадом в ноги царю. Вины-де на нас нет, ничего худого не замышляли, хотим в покое жить. Снаряди, царь-государь, от нас к Болотникову гонцов. Пусть, мол, воровать перестанет. И коль Ивашка послушает, царь его простит и позволит ему с тобой и сыном в добром здравии жить. А коль не послушает, показнит царь и тебя и чадо. Верь, женка, не захочет Ивашка сей погибели. Идем к царю. Да молвишь Шуйскому, что сей добрый совет я тебе дал. Глядишь, и меня царь пожалует. Идем, женка.

— Никуда я с тобой не пойду, Мамон, — отчужденно сказала Василиса. — Одно у тебя на уме — Иванушку моего заманить, дабы смерти его предать. Не помощница я в твоих черных делах. Уйди!

— Не уйду, женка. По доброй воле на захочешь — силом во дворец приволоку. Ты, чай, меня ведаешь. Собирайсь! — Мамон поднялся из-за стола, пьяно качнулся. — Собирайсь, сказываю!

— Напрасно кричишь. С тобой, катом, и шага не ступлю. Уходи прочь!

— Пойдешь, стерва — рассвирепел Мамон. — Пойдешь! — грязно выругался и грубо повалил Василису на пол. Василиса отчаянно сопротивлялась, Мамон стиснул Василису за горло и та начала слабеть. Вскоре Мамон поднялся, довольно осклабился. Выпил вина, хохотнул.

— Буде валяться, женка… Аль сомлела, хе. Подымайсь! — пнул Василису ногой, та не шелохнулась. — Да ты что, женка? Уж не окочурилась ли? — поднес к лицу Василисы свечу, отшатнулся. Отшатнулся от широко распахнутых, диких от ужаса, застывших глаз. Перекрестился. — И впрямь окочурилась. Тьфу ты, господи! На кой ляд ты мне дохлая. Чертова баба! — сплюнул с досады.

Позвал в подклет Евстигнея. Купец перепугался, сокрушенно повалился на лавку.

— Без ножа зарезал, Ерофеич! Доброе имя мое на всю Москву ославил. В доме купца Пронькина душегубство!

Да как же мне ныне торговлишкой промышлять, как людям в глаза смотреть?! Беда-то какая, царица небесная! Да меня за душегубство в Разбойный приказ притянут.

— Буде скулить! — прикрикнул Мамон. — Женку никто из твоих людишек не видел?

— Кажись, бог миловал.

— Тогда и скулить неча. Ночью закопаем — и вся недолга.

Давыдка появился у Мамона после Николы зимнего. Лицо в синяках и кровоподтеках. Поведал: Болотников поверил, но тотчас за Василисой и Никиткой не пошел. Молвил, что явится к ним не крадучим вором, а победителем Москвы. В Москве-де и встреча будет.

— Высоко хотел взлететь, да рожей оземь… Сам-то где шатался?

— Едва богу душу не отдал, — заохал Давыдка. — Глянь, что со мной содеяли. Я было вспять на Москву, да ночью на ратных людей Шуйского напоролся. За лазутчика меня приняли. Избили до полусмерти,

живого места нет. Довезли до сельца, что под Даниловым монастырем, в избе связали и в чулан кинули. Утром-де в Москву на пытку отвезем. Этой же ночью шум заслышал. Дворяне спешно со двора съехали. А тут вскоре и битва грянула. В чулан мужик явился, развязал меня. А я закоченел весь, ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Мекал, сдохну. Да, слава богу, мужик добрый оказался. Корец бражки поднес и на печь меня. Так, почитай, неделю и отлеживался.

— Баишь, поверил Ивашка… А не хитришь, не вступил ли с Ивашкой в сговор?

— Да ты что? Побойся бога, на кресте поклянусь!

— Буде! Крест ныне всяко слюнявят. Извертелись людишки.

— Да как же Болотников мог усомниться, коль свою же ладанку признал?

— Ну-ну… В избу бабки Фетиньи боле не ходи. Никитка у меня в подполье. Так-то надежней.

— А женка?

— О женке забудь. Ныне она в райском саду наливные яблочки вкушает, хе.

— Неуж порешил? — перекрестился Давыдка.

— Пришлось. Горда была… кобылица, — последнее слово молвил смачно, похотливо и Давыдка понял, что Багрей надругался над женкой.

— Зря ты… А как же теперь выкуп? Болотников без Василисы и полушки не отвалит. Что, как прознает?

— Не прознает. Евстигнею легче на плаху пойти, чем языком трепануть… Ты вот что. В дом никого не впущай. Ивашкино же отродье, коль орать начнет, угомони. Двинь по рылу — умолкнет. А я на Яузу мужиков голубить.

Мамон ушел, а Давыдка долго молчаливо сидел на лавке. За оконцем уньщо стонал резвый морозный ветер, кидая на слюду вязкий лохматый снег.

Под полом глухо звякнула цепь. Давыдка откинул западню лаза, взял свечу, спустился по лесенке вниз. Никитка лежал на охапке сена. На нем меховой полушубок и лисья шапка, лицо бледное, осунувшееся.

— Здорово, парень.

Никитка не отозвался, недобрыми глазами глянул на Давыдку.

«Похож на отца. И нос, и рот, и глаза батькины. Похож!»

— Поди, оголодал?

Никитка молчал. Давыдка, кряхтя, полез наверх. Вскоре спустился с миской горячих щей, ломтем хлеба и ковшом медовухи. — Поснедай, парень. Медовухи испей для сугреву. Никитка отроду хмельного в рот не брал, но тут выпил: мучила жажда. Выпил и принялся за варево, ел жадно и торопко.

— Знать и впрямь оголодал. Да ты не спеши, парень, еще принесу.

— Зачем похитили и на цепь посадили?

— Зачем?.. Аль те не сказывал Малюта? Нет… А ты потерпи, потерпи, парень. Мекаю, сидеть те в неволе недолго.

Накормив узника, Давыдка завалился на полати. Хотел соснуть, забыться, но сон не морил, в голову лезли неспокойные мысли. Багрей что-то заподозрил. Хитрющий! Насквозь видит. «Не вступил ли с Ивашкой в сговор?» Надо же какой собачий нюх… Нет, не вступил, не вступил, Багрей. Одно худо — имя твое спьяну брякнул. И откуда было знать, что Болотникову имя Багрея знакомо. Дернул же черт за язык!.. Пошел на Москву с людьми Болотникова. Думал, не отвертеться, да бог помог. Шли ночью леском, удалось в чащу сигануть. Не сыскали, темь, хоть глаз выколи. Все бы слава богу, но когда к дороге выбрался, на царских служилых напоролся. Ох, и избили же, черти! Едва жив остался. Но как ныне по Москве ходить?