Иван Болотников
Шрифт:
– Ну как? Каков жених?
– Не повезло, девоньки, – всхлипнула Анфиска. – С бедным мне жить.
– Ну ничего, был бы жених, – утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. – Никак, рукавицей провел.
– Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, – позавидовала Меланья. – Подсадите, девки.
Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.
– Благослови, господи!
Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду.
– Глянь, батько, что Секира вытворяет, – толкнул атамана Васюта.
– Что? – сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.
– На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
Донцы смеялись.
Глава 2 ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!
По городу звенели топоры.
Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома – донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.
– Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.
Казаки покумекали и сказали:
– Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу – пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.
Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.
– В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.
– За неделю срубим! – воодушевилась артель.
И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!
Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.
На Дону пришелся по нраву повольнице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.
– У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие – прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была
– Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?
– Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
– Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, – довольно молвил Федька.
Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
«Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится?» – раздумывала Агата.
Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:
– Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
– Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.
– И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!
– Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.
– Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
– А что? Возьмем и крикнем!..
Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
«В силу входит Болотников, в большую силу, – раздумывал Богдан Васильев. – Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка… Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить».
Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.
– Любо порадели, атаманы-молодцы! – Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! – Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. – Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!
Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?
– Выходит, по станицам разбежимся?
– По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, – омягчил голос Васильев. – Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
– В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.
– Любо, Болотников! – воскликнул круг.
Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.